С ними по-хорошему нельзя - Раймон Кено

Смутившийся Диллон почесал в затылке. Ему на помощь пришел Галлэхер; он пощекотал девушку под мышками и гаркнул ей в ухо:

— Пошевеливайся, ты, дурища!

Девица убежала.

Маккормак в сопровождении Кэффри и Каллинена рванул на второй этаж. Как только они скрылись из виду, Галлэхер поймал следующую барышню и звонко хлопнул ее по заднице. Барышня подпрыгнула.

— Корректно! — проворчал он с негодованием. — Корректно!

В этот момент ему под ногу подвернулась еще одна пара ягодиц; мощный пинок подкинул мадемуазель, которая когда-то сдавала экзамены и даже правильно отвечала на вопросы по всемирной географии и изобретениям Грэма Белла[*].

— А ну давай! — орал Диллон, раздуваясь от мужества перед всей этой женственностью.

Ситуация начинала проясняться; женский персонал суетливо устремлялся к выходу, а оттуда выскакивал на набережную Иден или Саквилл-стрит.

Два молодых телеграфиста ждали своей очереди, но убеждать их, как барышень, не стали; получив заурядные затрещины, они вымелись, возмущенные подобной корректностью.

На улице наблюдавшие выдворение зеваки столбенели. Раздалось несколько выстрелов. Толпа начала рассеиваться.

— По-моему, освободили, — сказал Диллон и огляделся.

Девственницы больше не мозолили ему глаза.

На втором этаже руководящие работники вопросов не задавали. Идею выдворения они восприняли восторженно, по лестнице скатывались поспешно, а на тротуар падали незамедлительно. Лишь директор выразил сопротивленческие поползновения.

Звали его Теодор Дюран, происхождения он был французского. Но, несмотря на симпатию, которая издавна связывает французский и ирландский народы, начальник почтового отделения на набережной Иден был предан душой и телом (а также душами своих многочисленных подчиненных, хотя это, как мы увидим чуть дальше, ему ничуть не помогло) британским идеалам и поддерживал ганноверскую корону[*]. В эту минуту он пожалел, что на нем не было смокинга или хотя бы костюма. Он даже собрался звонить своей супруге, чтобы попросить ее привезти подобающее случаю одеяние, но жили они неблизко, да и телефона у них at home не было. Таким образом, ему пришлось встретить республиканских самозванцев в простой жакетке. Пусть в битве при Хартуме[*] он и был одет в чесучу и грубый лен, сейчас ему претило сражаться за Короля в столь жалком наряде.

Джон Маккормак вышиб дверь ударом ноги.

— Боже, храни Короля! — заявил начальник почтового отделения, проявляя недюжинный героизм.

Героизм, впрочем, не успел проявиться полностью, поскольку Джон Маккормак раскроил британскому патриоту череп — вжик-вжик — пятью пулями, выпущенными патолого-анатомически точно и цинично.

Кэффри и Каллинен оттащили труп в угол, Маккормак устроился в директорском кресле и закрутил телефонную вертушку.

— Алло! Алло! — прокричал он в трубку.

— Алло! Алло! — прокричали ему в ответ.

— Finnegans wake![*] — изрыгнул пароль Маккормак.

— Finnegans wake! — отрыгнули ему на другом конце провода.

— Это Маккормак. Мы заняли почтовое отделение на набережной Иден.

— Отлично. Мы на Главпочтамте. Все в порядке. Британцы не реагируют. Зелено-бело-оранжевый флаг поднят.

— Ура! — крикнул Маккормак.

— Держитесь, если будут атаковать, хотя это маловероятно. Все в порядке. Finnegans wake!

— Finnegans wake! — ответил Маккормак.

На Главпочтамте повесили трубку. Маккормак сделал то же самое.

В кабинет вошел Ларри О’Рурки[*]. С присущей ему вежливостью он уже успел склонить остальных чиновников — как теоретически, так и практически — к поспешной эвакуации. Все служащие были выдворены. Диллон, осмотрев помещение, это подтвердил. Теперь оставалось лишь запастись терпением и следить за тем, как будут разворачиваться события.

Маккормак закурил трубку и предложил товарищам сигареты. Спустился Кэффри.

Келлехер и Галлэхер с винтовками в руках стояли перед почтой. Зеваки держались на расстоянии и глазели. Сочувствующие, соблюдая такую же дистанцию, махали руками, шляпами, носовыми платками, выражая одобрение, а два инсургента время от времени потрясали винтовками в ответ. При этом особо пугливые прохожие отходили в сторону. Британцев в округе не наблюдалось.

На набережной, около пришвартованного норвежского парусника, слонялись скандинавские матросы; они с любопытством взирали на происходящее, но от комментариев воздерживались.

Галлэхер спустился с крыльца и прошелся до угла Саквилл-стрит. На мосту О’Коннелла[*] не было ни души. На другой стороне реки, облепив как мухи белокаменную статую Уильяма Смита О’Брайена[*], копошились любопытные; они тоже выжидали.

Воздав — про себя — почести великому заговорщику, Галлэхер повернулся спиной к водам Лиффи и стал обозревать Саквилл-стрит. В непосредственной близости возвышался украшенный пятью десятками бронзовых ликов памятник О’Коннеллу, отпугивающий любопытных своей простреливаемостью; рядом стоял трамвай, освободившийся от пассажиров, кондукторов и вагоновожатых. Чуть дальше какой-то прохожий застыл перед статуей преподобного Мэтью[*]. Галлэхера мало интересовали причины подобного поклонения; он мысленно осквернил, что, кстати, делал постоянно, и даже натощак, память этого увековеченного поборника трезвого образа жизни.

Ирландский флаг развевался и над домом № 43 — штаб-квартирой Центрального комитета Национальной Лиги, и над гостиницей «Метрополь», и над Главпочтамтом. Поодаль пятидесятиметровая колонна возносила в сырое небо каменного Нельсона.

Прохожие, приезжие, любопытствующие, переживающие, праздношатающиеся не появлялись. Время от времени какой-нибудь инсургент или какие-нибудь инсургенты перебегали улицу с винтовкой или револьвером в руках.

Британцы по-прежнему безмолвствовали.

Галлэхер ухмыльнулся и возвратился на свой пост.

— Все в порядке? — спросил Келлехер.

— Стяг Эйре реет над ключевыми объектами О’Коннелл-стрит, — ответил Галлэхер.

Разумеется, он никогда не называл эту улицу Саквилл-стрит.

— Finnegans wake! — закричали они в один голос, потрясая над головой оружием. Сочувствующие на другом берегу поддержали, зеваки отошли в сторонку. Кэффри принялся закрывать ставни.

И все-таки, говорила себе Герти Гердл[*], и все-таки эти современные уборные так далеки от совершенства, эти водосливные устройства производят такой шум, о my God! ну прямо гул мятежной толпы, правда, я никогда не слышала гула мятежной толпы, нет, просто толпы, да, скопления людей, которые собираются и кричат, это водосливное устройство производит аналогичные звуки, этот непрекращающийся вой, это бульканье наполняющегося сливного бачка, когда же это прекратится? нет, до совершенства, конечно же, еще далеко, не хватает некоей конфиденциальности. Мне следует привести в порядок прическу. Чтобы понравиться кому? хотелось бы мне знать. Мой дорогой суженый, командор Сидней Картрайт, и когда он еще приедет, чтобы полюбоваться на мою чудесную гриву? Когда я смогу его увидеть, моего дорогого суженого? Когда? А пока, Господи всемилостивый, кому я могу нравиться? Опять эти люди, которые непонятно куда бегут. Боже милостивый, и зачем они бегут? Но я думала не об этом. Я думала о своих волосах. Две минуты назад все эти люди заходили, забегали, запрыгали. Все это началось только что. Вместе с шумом водосливного устройства прозвучало что-то еще. Что же? Что-то вроде... выстрела. Взрыва. Какая чушь. Самоубийство. Может быть, это мистер Дюран покончил с собой. Он так меня любит. И так почтительно. А я его не люблю. Ну вот, я почти привела в порядок свои волосы. Выстрел. Он покончил с собой из-за меня. Какая глупость. А эти люди все бегают. С ума они посходили. Боже милостивый. Какая я дура. Боже милостивый, Господи всемилостивый. Да, что-то взорвалось. Загорелось. Почему же они не кричат: «Пожар!» — если в доме пожар? Они не кричат: «Пожар!» Это из-за слива воды я подумала о пожаре. Наверное, пора уже отсюда выходить. Мистер Кейн опять подумает, что я долго отсутствовала. Ох уж эта работа. Ах, наконец-то они перестали бегать. Наконец-то. Ох уж эта работа. Мистер Кейн со своими седыми волосами и розовой перхотью. Придется терпеть его еще какое-то время. Я никогда не видела ни восстания, ни революции. Здесь все об этом говорят. Здесь все об этом говорят. Здесь все об этом говорят. Чем больше говорят о войне во Франции, тем прочнее мир здесь. Какая умиротворенность. Какое затишье. Они больше не бегают. А почему это они больше не бегают? Больше не. И меньше не. Вообще не. Пора выходить. Почему же я не выхожу? Почему же я не выхожу? Почему же? Ладно. Я сделала все, что мне было нужно. Какая тишина. Итак, возьмись за дверную ручку-задвижку. Поверни. Тихонько открой дверь. Почему тихонько? К чему все эти предосторожности? Боже милостивый, неужели я сошла с ума? Какая глупость. Я открываю дверь.