Представления (сборник) - Глеб Пудов

После ряда перипетий мои будущие родители прослушали дежурные песни Гименея и решили покинуть поселок при Баранчинском заводе. Естественно, им пришлось ответить на вопрос: куда ехать? Венеция и Париж по понятным причинам были вычеркнуты из списка городов – кандидатов. Долгое обсуждение подарило молодым супругам мысль о городе Заречном, затерявшемся в бескрайних просторах Свердловской области. Он обладал значительными преимуществами по сравнению с другими городами и весями: здесь строилась атомная станция, были необходимы молодые сильные руки. В обмен на них счастливые обладатели этих рук снабжались жилплощадью. Маленькой, но своей. Для молодой семьи Заречный был счастливым билетом. Итак, выбор был сделан. Определена точка на географической карте, ставшая моей родиной и одновременно местом жительства до двадцати лет.

Я немного исказил факты. Этот город стал моей родиной, но не стал местом жительства на двадцать лет. Через некоторое время мы отправились в Нижний Тагил. Ссылка туда продлилась ровно пять лет. Я по малолетству не ощущал себя декабристом, чего не могу сказать о родителях. Они расценивали тот продолжительный вояж как самоудаление. Но не как больного зуба, а скорее как отшельника в пустыню. Характеру моих родственников позавидовал бы и Катилина[4]. Спасаясь от этого характера, мы покинули пределы Заречного.

Нижний Тагил с радостью предоставил нам политическое убежище. Причин нашего появления именно там было несколько. Баранчинский завод – один из ветеранов отечественной промышленности, находился вблизи Тагила. Близость другой ветви родственников внушала моим родителям больше оптимизма при взгляде на будущее. К тому же, Тагил – большой город, следовательно, преимуществ цивилизации там несравненно больше, чем в глухой деревне. Да и руки, и головы там ценились не меньше Заречного. Недостаток у города был один: синий снег. В черте города находились металлургические предприятия, которые, подобно Пикассо или Малевичу, занимались окрашиванием местной флоры, фауны и вообще всего вокруг в незапланированные для них природой цвета. Снег был синим или зеленым (как и лица жителей), небо – желтое; земля постоянного цвета не имела.

Там я начал первые посещения муниципальных (анахронизм: подобные буржуазные слова были в пору моего детства вне закона) организаций. И вот тут я уже вынужден претворять в жизнь одно из писательских правил Н. Н. Берберовой: «не беда, если на 600 страниц автобиографической прозы приходится 600 страниц автобиографического умолчания»[5]. Формулировка не совсем точна, но суть сохранена. Именно этим периодом отмечены те мои поступки, о которых, слишком догадываясь об их причинах и особенно следствиях, я вынужден умалчивать. Побережем нашу нравственность.

Однако главное событие моей жизни в этом среднеуральском городе перекрыло многое. Я считаю моментом своего настоящего рождения не тот миг в пронзенной светом комнате, который сопровождался мощным голосовым аккомпанементом. Истинное рождение произошло тогда, когда я научился читать. Прекрасно помню эти мгновения.

Мы сидели с мамой в зале нашей квартиры, продуваемой всеми местными сирокко и бореями. Хрустальная посуда, лукаво поблескивая из-за толстых стекол шкафа, неизменно отзывалась на мерный шаг проходящего мимо окон трамвая. Солидарность часов с хрусталем наполняла комнату чуть слышными твердыми звуками. В руках у нас была небольшая книга, содержание которой уже навсегда исчезло в недрах моей памяти. Я старательно выговаривал какие-то крючки и палочки, к моему величайшему изумлению называемые мамой странным словом «буквы». Эти буквы упорно не желали складываться в слова и предложения. Они бодро двигались вслед моему пальцу, перепрыгивали через цветные картинки, весело перелезали на следующую страницу, но упрямо не брались за руки. Дерево не становилось лесом, птица – стаей, изба – деревней. Парад сравнений не может отразить моего мокрого отчаяния. Сцена напоминала известную скульптуру из Русского музея, называющуюся «Первый шаг». Скульптор Каменский показал молодую маму и ее малыша, который, временно изменив собачкам и паровозам, начал приучение своих подошв к поверхности пола. Трудность сего первого шага должно было отразить нечеловечески серьезное выражение лица подопечного. Вероятно, Зевс, в очередной раз водворяя мир между народами, имел такое же лицо.

Знаменательный момент проходил мимо меня, буквы продолжали скакать по белому листу. И вдруг на мгновение – о, это мгновение! – две буквы почти случайно слились в слог. Это произошло так неожиданно, что я на секунду оторопел. Затем поднял голову за разъяснением к маме. Ее шумное одобрение было главным признаком подлинности выбранного направления. Сейчас я, идя на поводу у святости момента, не стану описывать ощущения Сверхъестественного, Небесного, Необычайного. Обычно в таких случаях с умилением рассказывают о некой вспышке, ярком всплеске сознания, на миг озарившем все существо ребенка. Однако в моем случае ничего подобного не было. Я просто научился читать. Ремесленник попал молотком по гвоздю, паровоз встал на рельсы, планета начала вращение. Именно эта обычность, заурядность произошедшего есть, на мой взгляд, признак его истинности, «настоящности», в конечном счете, и неизбежности, ибо свидетельствует о своей внедренности в общий ход человеческой жизнедеятельности.

Далее я, как тот скульптурный малыш, начал делать первые шаги, соединяя буквы в слова, слова – в предложения, предложения в абзацы, абзацы – в полный текст. Раньше он представлял собой нечто раздробленное, полое и холодное, словно космос с привинченными в нем звездами. В тот незабвенный миг моя Вселенная приняла воспринимаемый образ, ясные очертания. Она стала живым, дышащим организмом, появление которого я считаю заслугой мамы. Она была со мной при двух событиях: моем рождении как человека и моем рождении как человека разумного. Она дважды произвела меня на свет. Забегая далеко вперед, скажу, что с не меньшим блеском мама сыграла и культуртрегерскую роль. Самым ярким ее выражением стали почти ежегодные поездки в Петербург, которыми украшались мои внешкольные июли и августы. Благодаря этому человеку я трижды появился на свет: как человек, как человек разумный, как человек определенной культуры.

По словам великого немецкого поэта[6], книги и путешествия заставляют сознание взрослеть, проще говоря, развивают человека. И если первые почти с рождения вошли в мою жизнь (и пребывают в оной до сих пор), то поездки начались чуть позже.

Мы путешествовали почти ежегодно в середине лета. И очень часто – в Петербург. Уже в поезде (только в поезде, самолет всегда оставался для меня голубой мечтой; одной мечтой стало меньше, когда я однажды попробовал этот вид транспорта) намечался список «мест, обязательных для посещения». Обычно в него входили все хрестоматийные достопримечательности Петербурга: Эрмитаж, Лавра, Крепость, Всадник, прочие каменные и медные прелести. Поездка всегда проходила удивительно, я никогда не уставал смотреть на много раз виденные шедевры. Наверное, как я думаю сейчас, причиной этих путешествий была та самая тоска по культуре, о которой писал О. Э. Мандельштам. При всей любви к родине, при всем моем уважении к ней, у нее никогда не было Дворцовой площади, Эрмитажа, Летнего сада. Можно много и увлеченно говорить о том, что красота Урала в другом. Что местное искусство имеет свои шедевры. Что рифейский[7] климат гораздо полезнее чухонского, однако факт остается фактом – меня все больше тянуло в Петербург и, классе в восьмом, я решил, что если жить в России, то жить в городе святого Петра.

Значение этих поездок имело благотворный смысл кружки воды в иссушенной пустыне. Я понял, что мир вовсе не заканчивается за пограничными столбами области, что до сих пор я жил в крайне упрощенной среде. Естественно, у меня возникло желание покинуть ее. Своеобразной репетицией стало пребывание в Екатеринбурге в качестве студента, о чем упомяну чуть позже. Однако оно почти с самого начала лишилось этой все объясняющей причины. То есть я жил в большом городе не потому, что был студентом отсутствующего в моем родном населенном пункте высшего учебного заведения, а по той простой причине, что мне нравилось жить именно в мегаполисе, коим и являлся Екатеринбург (мегаполисом его можно назвать скорее в количественном смысле, чем в качественном). Относительная редкость моей профессии, неистребимое желание жить среди гранитных домов и мостовых, а также ненависть к ничего не говорящим бетонным коробкам Екатеринбурга заставили меня купить билет на поезд и попрощаться с уральскими пенатами.

Horresco referens[8]

Но вернемся к моему детству, уже сильно подозревающему о существовании отрочества.

Постепенно с зареченскими катилинами были восстановлены дипломатические отношения. Изгнанники получили право вернуться в лоно семьи. И тут начинается моя школьная трагедия. Ее ни в коем случае нельзя отнести к трагикомедии или еще к какому-нибудь другому литературному жанру. Это была трагедия в полном смысле слова.