Помнишь, не забудешь - Федор Сологуб

Это было давно, так давно!

А теперь?

Теперь  Николаю  Алексеевичу идет — и уже давно идет — пятый десяток. И все  в  жизни его изменилось. Бледная, скучная бедность отошла. Жизнь полна, легка, приятна. Хорошо теперь Николаю Алексеевичу живется.

Хорошо?

Да, конечно, хорошо.

Только  иногда  странно  как-то. Бедность и достаток, откуда они? Зачем они  так  пытают  человека?  Зачем  то  немудрое,  чего  добивается человек, приходит так поздно?

Вот  были  годы, когда, едва начав свою самостоятельную трудовую жизнь, бедный  учитель  в  уездном  городишке,  женился Николай Алексеевич на своей милой  Иринушке.  Женился потому, что любил Иринушку, потому, что она любила его. Женился, хотя оба они были бедны и одиноки.

Жена  молоденькая  в  его  доме,  и  свирепая в его доме бедность. Душа просит  радостей  и  смеха,  а  жизнь  грозит напастями и бедами, и утомляет трудами, и не дает отдыха.

Работали они оба очень много, а денег у них в доме было очень мало. Порою и совсем не было денег. И очень мало было вещей. Да и те вещи, которые были, были плохи.

Но разве деньги и вещи сильнее человека?

Город,  где  они  жили,  был  скверный,  маленький,  ветхий  городишко, обнищавший  вдали  от сильных людей и от больших дорог. И люди в этом городе жили  жалкие,  угрюмые,  злые,  завистливые,  нищие  духом люди. А те, в ком теплилась  живая душа, томились там, и тосковали, и рвались убежать из этого постылого  города,  от этой тусклой жизни; и, если не могли убежать, умирали рано, или убивали сами себя, или спивались.

А   вот   теперь   у  Николая  Алексеевича  дорогая,  красивая,  хорошо обставленная  квартира  на  одной  из  лучших  улиц  большого города. В этой квартире  с Николаем Алексеевичем живут жена его, дети, у детей гувернантка, студент-репетитор,  бонна  и  целый  штат  прислуги.  В  этой квартире часто бывают  гости,  милые,  любезные, просвещенные люди; смеется и плачет рояль, кто-то  поет нежные и страстные романсы; танцуют весело и оживленно; говорят обо  всем,  что  в широком мире случается, волнуя сердца, и что в искусствах живет  живою  жизнью.  Когда  нет  гостей,  вечер  занят театром, концертом, маскарадом, посещением знакомых, ужином в ресторане.

Николай  Алексеевич  работает  много, но все-таки гораздо меньше, чем в те  юные  годы,  его  первые  годы жизни с милою Иринушкою. Имя его довольно известно,  книги,  которые пишет Николай Скоромыслин, раскупаются неплохо, в обществе  о нем иногда говорят, газеты бранят его с достаточною свирепостью, словом, известность несет ему свои дани.

Николаю  Алексеевичу,  конечно,  кажется, что у него мало денег. Никому из  живущих  в городах не довольно того, что есть. Николай Алексеевич в этом не составляет исключения.

А  все-таки  получает  Николай  Алексеевич за иной месяц в двадцать раз больше,  чем  он  получал  за  то же время в те давние годы, за иной месяц в тридцать  раз  больше, а то иногда и в сорок раз. Бывают и еще более удачные месяцы, но редко.

Когда  Николай  Алексеевич  получит  в  сорок  раз  больше,  чем прежде получал  за  месяц, то часть этих денег откладывается; если в тридцать раз — концы  с  концами кое-как сводятся; если только в двадцать, тогда тратятся и те  деньги,  которые  были  отложены  в  удачливые месяцы. Но в конце концов денег  на  все  хватает — и на скромный образ жизни, и на книги и картины, и на  заграничные ежегодные поездки, без которых никак нельзя обойтись, потому что  все  знакомые за границу ездят и много об этом говорят и потому, что за границею  жить  легко,  приятно и удобно. Приятнее, чем в России, где газеты каждый день приносят такие странные, неожиданные новости.

IV

Николай Алексеевич скучающими глазами обвел знакомые, приятно-привычные предметы своего кабинета. Все здесь было дорого, просто, прочно и красиво, в строгом скандинавском духе. Преобладал спокойный, холодный темно-синий цвет.

На  громадном  письменном  столе были расположены в педантичном порядке бумаги,  конверты,  чернильницы, карандаши, рамки с портретами, часы, лампа, подсвечники,   вазы   с  цветами,  бронзовые  фигурки  для  надавливания  на разрозненные  бумажки  и  еще  какие-то  красивые  вещицы  без определенного назначения.  По  стенам стояли шкафы американской системы, набитые книгами в переплетах  и  без  переплетов,  и  все эти книги были расставлены строго по форматам — маленькие повыше, — и в каждом формате по алфавиту.

В  углу  близ  окна  стояла  очень  странная,  но дорогая скульптура, — словно  ножом  или  долотом  наспех  вырезанная  из  липового чурбана фигура неуклюжего,  некрасивого, голого увальня, опирающегося на палку и согнувшего для  чего-то  толстые,  мягкие  колени.  Но  это было не дерево, а мрамор, и непонятно  было,  зачем  так  безжалостно изуродован кусок прекрасного камня талантливым  скульптором. А что скульптор был талантлив, это было несомненно при  первом  же  взгляде на эту диковинную статую, столько в ней было силы и незабываемой выразительности.

В  таком  же странном роде были и несколько висевших по стенам картин в гладких  серебристо-серого  цвета  рамах.  Краски этих картин были непомерно ярки,  а  фигуры написаны были так, что долго надо было всматриваться, чтобы что-нибудь   понять.   И   все  же  это  были  картины,  отмеченные  печатью несомненного   таланта,   сильного,  яркого,  необузданно-смелого,  хотя,  к сожалению,  слишком  модного. А все модное в искусстве, как и в жизни, имеет тот   прискорбный  недостаток,  что  рано  или  поздно  выходит  из  моды  и забывается.   Иное,  впрочем,  воскресает  в  поздних  поколениях;  иное  же забывается и погибает навсегда.

На  синей скатерти круглого стола под люстрою видны были газеты, книжки новых журналов и несколько горшков с белыми гиацинтами.

Много   простора,   света  и  книг  было  в  этой  комнате,  а  Николаю Алексеевичу  припоминалась  та убогая квартиренка, которую он и его Иринушка снимали  за  три рубля в месяц. Ведь их было тогда только двое, куда ж бы им была большая квартира? Да и что бы они стали делать с большою квартирою?

Иринушка  даже  не  соглашалась  взять прислугу. Жалованье и содержание прислуги  составили  бы  слишком  обременительную  статью  в  их  более  чем скромном  бюджете.  Иринушка сама справлялась со всеми работами по хозяйству и  храбро  делала  все  то,  чему  ее  не учили ни в гимназии, ни дома, пищу стряпала, полы мыла.

Помнишь, милая, не забудешь? Иринушка, милая, помнишь?

Помнишь,  Иринушка,  этот  маленький,  захолустный  городишко, грязный, тусклый,  ленивый,  сонный,  этот  злой  город,  осатанелый от лени, водки и сплетен?

Пришлось  прожить  в нем несколько лет. И особенно тяжело было в первый год.

Николаю   Алексеевичу   еще   ничего  было,  он  был  постарше.  А  его шестнадцатилетней  Иринушке,  должно  быть,  круто  приходилось.  Но  она не жаловалась  и  всегда очень была весела. Сама смеялась и Николая Алексеевича забавила.  Звонким,  зыбким  смехом  заслоняла  от него уродливый лик темной жизни.  Разгоняла  злые  чары  жизни,  как умела, как могла, смехом, песнею, пляскою.

Иринушка, милая, помнишь, не забудешь?

Помнишь,  Иринушка,  эту первую осень, беспросветную, холодную, мокрую, злую?

V

Серые  тучи  облекли  все небо, и серый, холодный, скупой сеялся сквозь них  свет осеннего, скудного дня. Тоска разлита была в тяжелых, мокрых тучах и  в  воздухе  холодном  и  сыром,  и  от  земли,  от  этих  немощеных улиц, поднималась неизбывная тоска.

Весь  день  шел  дождь,  мелкий,  упрямый,  маленький  и злой дождичек, гнусный   спутник   маленькой,   тусклой  жизни  серого  захолустья.  Стекла маленьких  окон  были  от  этого  дождика  слезливо мокры, и жидкая, липкая, черная  грязь  лежала  на  улицах,  а  на мостках, гнилых и грязных, пухли и зябли  рябые лужицы, и мокры были давно уже голые ветки берез и осин в садах и огородах за серыми заборами.

Ветер  проносился порывами, воя злобно и жалобно, сырой и холодный, и с мелкою  яростью  трепал  эти  голые ветки мокрых, растрепанных деревьев. И в тонких визгах ветра все та же слышалась безумная тоска.

По  улице  медленно тащилась телега с какими-то серыми кулями, колесами увязая  в  грязи.  Пегая  лошаденка  тяжело  ступала,  звучно хлюпая в грязи ногами  и  тяжело  дыша,  вся  мокрая,  понурая, жалкая. И была она такая же тихая,  с  плачущими  глазами,  с растрепанными ветром мокрыми космами седой гривы  и жалкая такая же, как бредущий по грязи рядом с телегою мокрый мужик в каком-то сером, заскорузлом кожане.

Через   улицу   медленно   и   лениво  зачем-то  перебирался  босоногий мальчишка,  высоко  засучив  ветхие  штанишки  и  утопая  в  жидкой грязи до покрасневших  голых  коленок.  На  нем  был  надет  рваный  кафтанишко;  его трепаные  светлые волосенки прикрывала помятая шапка с расколотым козырьком; шею  обматывал  пухлый,  грязно-красного  цвета  платок; голые худые ножонки были  сини  от  холода  и  грязи.  Остановившись  посредине улицы, мальчишка засунул  грязные  пальцы в рот и пронзительно засвистал, посматривая направо и  налево  по улице, словно поджидая кого-то. Но никого не было, и мальчишка побрел  себе  дальше,  по-видимому,  наслаждаясь  этим  купаньем в грязи под дождиком.