Хорхе Луис Борхес. Алгорифма - Вадим Алексеев

Иногда алгорифма является способом обмануть цензуру. Борхеса не допустили бы к печатному станку, если бы он хоть где-либо намекнул о своей нелюбви к английскому языку. Напротив, его творчество изобилует комплиментами английской и американской литературе. Он даже пишет два стихотворения на английском. Он хорошо знает, что англоговорящая Америка не может жить без комплиментов, как наркоман без наркотика – и щедро дарит их один за одним. Здесь мы имеем нечто прямо противоположное фигуре умолчания, связанной с именем "Россия". Как следствие Борхес становится самым прославленным литератором своего времени, почётным доктором престижнейших западных университетов и лауреатом бесчисленных литературных премий, кроме Нобелевской, которую он намеренно отказался принять, предложив нобелевскому комитету благовидный предлог, чтобы его имя исключили из числа кандидатов в номинанты – демонстративно берёт литературную премию у чилийского диктатора Пиночета. Если бы Борхес поступил иначе, то попал бы под предопределение, содержащееся в имени "Чернобыль": БЕИЛМНОРХЧЫЮЯ

Не было лучемора Чернобыля,

Но учения минобороны.

Лауреату же премии Нобеля

Саркофаг готов вместо короны.

Вообще Нобелевская премия существует исключительно для того, чтобы щекотать эрогенные зоны мисс Америки. Почему её не дали, например, мне, если не как литератору, то как учёному, когда я в 1987 году, защитив кандидатскую диссертацию, сделал фундаментальное открытие в филологии – в одиночку создал научный метод стихотворного перевода? А теперь я этой премии не возьму, даже если предложат, по той же причине, по какой от неё отказался Борхес – я не хочу быть в одной компании с гомосексуалистом Горбачевым, виновном в геноциде против своего народа. А Нобелевская премия приказала долго жить. Авторитет её непоправимо подорван.

Итак, на экзотерическом уровне Борхес демонстрирует ледовитое презрение к русской культуре и пышно славословит литературу англо-американскую, а на эзотерическом наблюдается совершенно обратная картина: чувство негодования по отношению к английскому языку, этой сине-зелёной водоросли, уничтожающей всё живое в лингвосфере планеты, и обожествление языка русского, как самого древнего языка человеческого рода, языка Авраама, языка Адама. Не мог Борхес, будучи аргентинцем, любить Великобританию, особенно после войны за принадлежащие Аргентине Мальвинские острова, оккупированные Англией, а будучи испаноязычным литератором – уважать Великобританию за унижение Гибралтаром – отобранной у Испании скалой, этим колониальным владением бывшей владычицы морей в Европе. Так что, славословия Борхеса англо-саксонской культуре, мягко говоря, неискренни. Ох уж этот мадридский двор… Бойтесь гишпанцев, хвалы возносящих!

Не мог Борхес не знать, что при простой перестановке букв Jorge Luis Borges его имя даёт анаграмму: "Eres rojo, Jorge, eres ruso" – "Ты красный, Хорхе, ты русский". Между прочим, на русском его полное имя "Хорхе Луис Борхес" даёт анаграмму: "Борис плохо перевёл Борхеса". Имеется в виду Борис Дубин, проживающий в Москве, чьи переложения стихов великого испаноязычного поэта действительно топорное ремесленничество, понижающее художественную ценность оригиналов вплоть до их полной эстетической дискредитации.

В настоящем сборнике читателю предлагается подборка избранных стихотворений Хорхе Луиса Борхеса (Георгия Лукича Градова!), часть которых является переводами, часть – изводами, а часть имеет смешанную природу: извод одновременно обладает ценностью автоперевода.

РОЗА И МИЛЬТОН

О, розы, безымянные в веках,

Уходят в вечность ваши родозвенья,

Я лишь одну спасаю от забвенья

В нетленных поэтических строках.

Да не иссушит ветра дуновенье

Росу на благовонных лепестках

Последней розы, что держал в руках

Слепой поэт – о скорбное мгновенье!

Тот сад, где розы Мильтона цвели,

Уже, быть может, стёрт с лица земли,

Лишь над одной я отвратил угрозу.

Пусть это самый хрупкий из цветков,

Я воскресил из темноты веков

Глубокую, невидимую розу!

EVERNESS

Одной лишь только вещи нет – забвенья.

Господь, спася металл, хранит и шлаки,

И плевелы исчислены, и злаки,

Все времена и каждое мгновенье.

Всё обратимо: сонмы отражений

Меж двух зеркал рассвета и заката

Хранят следы твоих отображений

И тех, что отложились в них когда-то.

Любая вещь останется нетленной

В кристалле этой памяти – вселенной,

Где мыслимы любые расстоянья.

Ты здесь бредёшь по долгим коридорам,

Не знающим предела, за которым

Увидишь Архетипы и Сиянья.

RELIGIO MEDICI

Спаси меня, о, Господи, взываю

К Тому, Чьё имя – звук пустой, и всё же,

Как если бы Ты слышал это, Боже,

Лишь на тебя с надеждой уповаю.

Дай мне защиту от себя. Об этом

Тебя просили Браун, Монтень, а также

Один испанец. Господи, вот так же,

О, Всемогущий, сжалься над поэтом!

Спаси меня от жажды смерти. Дважды,

Поскольку нет возврата человеку,

Нельзя войти в одну и ту же реку

В неё уже вступившему однажды,

Пускай мне смерть навек закроет вежды,

Не от неё спаси, но от надежды.

J. M.

Есть улица, есть дверь, есть номер дома,

Звонок… Образ утраченного рая,

Который помнить, даже умирая,

Я буду… Звук шагов твоих. Ты дома.

Мой каждый день заполнен был тобою,

Там ждал меня твой голос долгожданный…

И у меня свой рай был первозданный.

Что было, то, пройдя, стало судьбою.

Не избежал я своего удела:

Чтец слеп, памяти цепкой ослабленье,

Литературой злоупотребленье…

Желанье смерти мною завладело.

Дождём плиты могильной омовенье,

Где две абстрактных даты и… забвенье.

Я

Таинственное сердце, мозг, потоки

Незримой крови в венах, Стикс и Лета

Внутренностей, костистости скелета

Под дряблой кожей – к телу дни жестоки…

Всё это я, но кроме плоти тленной

Я также память о мече старинном

И огненном светиле, в мрак низринном,

Рассеивающимся во вселенной.

Я видевший когда-то наяву мир,

Теперь ослеп. Знаток обузой ставших

Книг и гравюр, от времени уставших,

Завидую я тем, кто уже умер.

Как странно быть в печальном доме этом

Слова перебирающим поэтом.

1

Мир больше не подробен. Отлучённый

От ставших недоступными мне улиц,

Любимых различать я не могу лиц,

Слепец, руками видеть обречённый.

От книг осталось то, что сохранила

Забвенья форма – память. Содержанье

Не помню, лишь формат… Неудержанье

Досадно – Мнемозина изменила!

Неровность на полу подстерегает

И каждый новый шаг чреват паденьем.

Вновь нет рассвета вслед за пробужденьем.

Слепец иначе время постигает…

Лишившийся событий, мир стал пресным

Однообразным и безынтересным.

2

С рожденья моего несу я бремя:

И чайной ложкой и большой черпалкой

Обкрадывает мелочное время

Моё плохое зренье. Шарю палкой…

Дни прожитые сильно подточили

Букв контуры и лиц, любимых мною.

Чтеца с библиотекой разлучили…

Ослепшие глаза тому виною.

Цвет голубой и алый – за туманом,

А зеркало предметом серым стало.

Со вздохом констатирую устало:

Двойник мой в нём был зрительным обманом.

Теперь я вижу только сновиденья

И слепну сразу после пробужденья.

ПРОБУЖДЕНИЕ

И прянул свет! Кружась в сознанье спящем,

Обрывки снов к былому сну восходят,

И вещи неминуемо находят

Свои места в постылом настоящем.

Мне грезились: миграции сквозь время

Птиц и народов, орды, легионы,

Рим, Карфаген, руины, казни, троны,

Всех прошлых лет мучительное бремя!

А вот и возвращается сегодня:

Моё лицо, мой голос, ноги, руки,

Цвета и формы, запахи и звуки,

И память – наказание Господне!

Довольно снов – в одном из пробуждений

Увидишь мир без этих наваждений.

ОН

Ты – слеп. Твой взор сожжённый ненавидит

Палящий диск, зияющий зловеще.

Теперь ты лишь ощупываешь вещи.

Он – свет, отныне чёрный. Он всё видит.

Мутации луны, капель клепсидры,

И то, как отдают земные недра

Свой скудный сок корням упорным кедра.

В нём рдеют тигры и чернеют гидры.

Как скопище несметных повторений,

Глядящихся в своё отображенье,

Он – сущего живое отраженье

И каждое из Собственных творений.

Я звался Каином. Познав мои страданья,

Господь украсил адом мирозданье.

УГРЫЗЕНИЕ

Я совершил тягчайший из грехов,

Я не был счастлив. Нет мне оправданья.

Извёл я годы, полные страданья,