Дорога горы - Сергей Суханов

Маленький щит едва спасал фракийца от лавины ударов – ему приходилось уворачиваться, отпрыгивать, бросаться в сторону, чтобы уйти с линии атаки. Зрелище завораживало: один из соперников поражал силой натиска, а другой ловко защищался, не выказывая страха. Фракиец кружил по арене, снова и снова сближаясь с мирмиллоном. Словно выматывал его, играл с ним. Оба бойца дрались яростно, бесстрашно, и публика не знала, кому отдать предпочтение. «Пантера!» – кричали одни. «Голубь!» – орали другие. Внезапно противник сделал ложный выпад в шею, а затем молниеносно ударил под щит. Фракиец отскочил, но тот успел рубануть его острием гладиуса по ребрам. Кровь брызнула из раны, и гладиатор попятился, держа кривой меч в вытянутой руке. Мирмиллон с рычаньем бросился на соперника, надеясь мощной атакой закончить бой. И тут его опорная нога предательски скользнула назад, а потерявшее устойчивость тело продолжало лететь вперед. Неуклюже взмахнув руками, он грудью налетел на выставленную сику фракийца. Друзья вместе рухнули на песок, как вместе они делили кров, пищу и невзгоды рабства.

Место, где билась последняя пара, все утро было закрыто от солнца краем велария12. Песок пропитался кровью, лившейся рекой во время травли зверей. Рабы второпях лишь слегка присыпали оголившиеся плиты свежим слоем, после чего разровняли его граблями. Никто не думал, что этот крошечный пятачок у самой стены станет местом финального единоборства. Арена просто не успела высохнуть.

Фракиец сидел на деревянной скамье в комнате с низким сводчатым потолком, морщась при каждом неосторожном движении врача – грека, протирающего края его раны смоченной уксусом ветошью. Только что слуги подняли с тележки и внесли в саниарий13 тело мирмиллона, который на арене начал подавать признаки жизни.

Раб, одетый Хароном, хотел добить гладиатора кувалдой, но эдитор приказал отвезти его к врачу, несмотря на недовольный свист и улюлюканье зрителей.

Боец смотрел на друга, лежавшего на каменном полу под пропитавшейся кровью холстиной, и им овладело безысходное мрачное отчаяние. Разве такой должна быть победа? Почему тоска разрывает грудь, словно смертоносное лезвие скиссора? Почему за ликование одних горечью утраты платят другие? Он снова один. Сначала Рим лишил его братьев, затем свободы, а теперь единственного друга. За годы, проведенные в гладиаторской школе, он насмотрелся всякого и понимал, что Пантера обречен. Фракийца мутило, рана сильно болела, а измученное смертельной схваткой тело хотело одного – покоя. Врач время от времени вытирал ему лицо, на котором снова и снова выступала холодная испарина.

В коридоре послышались голоса разговаривающих людей. Первыми в комнату вошли два знатных римлянина, за ними ланиста. В заплясавшем на сквозняке пламени ламп фигуры гостей отбрасывали на стену причудливые тени. Один из римлян – претор Анитиохии, эдитор игр. А второй… Второго он тоже знал. Этот человек когда-то был наместником Галатии. Магистраты брезгливо поддергивали полы тог, чтобы не испачкать ткань о грязный пол саниария.

Второй римлянин повернул голову к фракийцу, но ничего не сказал. Затем посмотрел на лежащее в углу комнаты тело и спросил: «Как этот?». Грек, не отнимая руки с ветошью от раны Голубя, коротко бросил: «Не жилец». Римлянин кивнул, а претор подошел к мирмиллону. Наклонившись над телом, он отогнул холстину и посмотрел в лицо умирающего.

На губах претора заиграла кривая улыбка, которая в мерцающем свете ламп казалась зловещей. «Герой уже на пути в Гадес14» – произнес магистрат, обращаясь к спутнику. Затем выпрямился и повернулся к врачу:

– Он дрался, как бог. Надеюсь, божественный ихор15 еще струится в его жилах… Вот мы сейчас это и проверим. Ты знаешь, что делать.

Грек молча поставил кувшин с уксусом на скамью и положил тряпку рядом. Подойдя к столу с инструментами, он выбрал длинный узкий нож иберийской работы. Поскоблил ноготь, проверяя остроту лезвия. Затем взял со стола глиняную миску и опустился на одно колено перед мирмиллоном. Сделав короткий резкий взмах, безжалостно вспорол раненому горло. В миску ударила густая алая струя.

Фракиец попытался вскочить, но тело не слушалось, а ноги предательски подкосились. Он упал на скамью, и комната поплыла перед его глазами. Последнее, что боец увидел, прежде чем потерять сознание – претор, держащий обеими руками миску у перепачканного кровью лица.

Когда Голубь пришел в себя, он лежал на той же скамье и в той же комнате под колючим одеялом. Рядом с ним на складном табурете сидел тот самый, второй римлянин в простом солдатском сагуме. Из-под плаща на перевязи свисал короткий меч в видавших виды ножнах. Врач поднес к губам раненого чашу с теплой жидкостью и заставил пить. Внезапно фракиец, словно опомнившись, оттолкнул чашу рукой и повернул голову к стене, где раньше лежал его друг. Пусто!

Римлянин кивком приказал греку выйти. Дождавшись, когда шаги врача стихнут в коридоре, он заговорил:

– Ты был в бреду сутки. Мы все тут убрали. Не волнуйся, мы похоронили его достойно.

Фракиец молчал.

– Я тебя понимаю, – продолжил римлянин, – но и ты меня пойми. Претор – мой боевой товарищ, мы вместе прошли Галатию и Памфилию. Сейчас он болен, поэтому я готов закрыть глаза на любые странности, лишь бы это помогло.

Римлянин говорил низким глуховатым голосом.

– Это был хороший бой, напомнил мне юность. Помню, в Испании… Я тогда только стал трибуном16… Так вот, попали мы в засаду. Выскакивает толпа кантабров17. Мечи как у нас, а щиты маленькие и круглые. Злые, как фурии…

Гость посмотрел на раненого и замолчал. Потом продолжил, прочистив горло:

– Ладно, давай о деле. Ты в школе три года. Я тебя хорошо помню. Я брал вас в Кремне.

Фракиец тоже все помнил: и каменную яму, в которой его держали вместе с братьями после взятия города римскими когортами, и то, что случилось потом. Такое не забывается.

– Я с тобой не о войне пришел говорить, – продолжил гость. – Ты хороший боец, и я готов выкупить тебя у Солона. Не скрою, ты стоишь очень дорого. Но не думай, что я делаю это из чувства вины. Война есть война, а твои братья сами решили умереть. Ты станешь свободным в передвижении и поступках. Но будешь служить Риму и выполнять его приказы. Выбирай: жизнь и свобода или смерть на арене.

Жизнь и свобода… Один раз он уже малодушно выбрал жизнь, и вот судьба снова ставит его перед выбором. Но теперь ему предлагают еще и свободу.

– Я приду через два дня, – сказал гость. – Потом я отбываю вместе с сыном Августа, Гаем Цезарем, в Армению, так что вернусь не скоро. До моего отъезда ты должен принять решение.

Римлянин несколько секунд в упор смотрел на молчавшего гладиатора, затем резко поднялся и твердой поступью вышел из комнаты.

ГЛАВА 1

Иерушалаим, 760 – й год от основания Рима, месяц тишрей18

Шел второй час последней четверицы дня19. Солнце уже приближалось к горизонту, расплескивая остатки жара над фруктовым садом в пригороде Иерушалаима. Свежий западный ветер, едва ощутимый в гуще деревьев, поигрывал листвой яблонь, фисташковых деревьев и финиковых пальм, отчего весь сад наполнялся приятным ненавязчивым шорохом. Двое молодых мужчин тихо беседовали в шалаше из пальмовых ветвей под развесистой сикоморой, обсыпанной разноцветными плодами.

Собеседники возлежали на низких деревянных скамьях с резными бортиками и во время разговора иногда тянулись к столику-серванту, чтобы взять что-нибудь из еды. Ели мало, несмотря на обилие чаш, тарелок и кувшинов, заботливо расставленных на столике слугами. Но не потому, что не испытывали чувство голода. Встревоженный хозяин рассказывал, а гость внимательно слушал, сочувствуя его озабоченности, так что временами оба просто забывали про трапезу.

Гость был одет неброско: в белый льняной куттонет20, подпоясанный кожаным поясом и тонкую шерстяную симлу. Пояс он расстегнул на время еды. Черные кудри палестинца сзади схватывал узкий сыромятный ремешок. Тонкие сжатые губы под горбатым носом и слегка прищуренные глаза придавали его худому лицу выражение сосредоточенности. Время от времени, слушая собеседника, гость хмурился, отчего становился похож на нахохлившуюся птицу.

Одежда хозяина отличалась изяществом. Поверх нежно-голубого куттонета с кистями по краям он накинул вишневого цвета симлу. Из-под распахнутого ворота куттонета выглядывал белоснежный шелковый синдон.

Схваченные лентой из крученого виссона21 волосы открывали полноватое лицо, но эта полнота казалась ухоженной и говорила скорее о достатке и разнообразии в питании, чем о праздном и порочном образе жизни. Его нос был меньше, чем у гостя, и не такой горбатый, а между бровями, несмотря на молодость, уже пролегли две глубокие морщины. Умные карие глаза смотрели на собеседника внимательно и напряженно.