Конец Грегори Корсо (Судьба поэта в Америке) - Мэлор Стуруа

Корсо долго скитался за морями. Побывал в Южной Америке и Африке. Жил в Англии, Франции, Западной Германии, Италии, Греции. Hо, как бумеранг, неизменно возвращался на родину. Однако в отличие от Рембо, начавшего свое бродяжничество вагабундом, продолжившего его конкистадором и закончившего агентом какой-то торговой фирмы в Эфиопии, познавшего "Озарения", чтобы ослепнуть от пыли конторских книг, прошедшего "Сквозь ад", чтобы стать заурядным коммерсантом, Корсо возвращался на родину тоже побитым, но по-прежнему битником. Впрочем, родина – Соединенные Штаты Америки, горделиво раскинувшиеся от океана до океана, – сжалась, сморщилась для Грега, словно бальзаковская шагреневая кожа, до размеров Гринич-Виллиджа в Нью-Йорке и Хэйт-Эшбери в Сан-Франциско, что по иронии судьбы и чисто географически тоже было "от океана до океана". Корсо возвращался на родину, чтобы "бездельничать, пьянствовать и спать на крышах домов". В Соединенных Штатах писать стихи – значит бездельничать…

Hо поколение битников росло и множилось вопреки и наперекор "золотой эре Эйзенхауэра". Тлевшее до поры до времени в небольших кварталах богемы больших городов, оно, подобно лесному пожару, стало распространяться по всей стране, становясь где потребностью, где привычкой, где просто модой, а где и тем, и другим, и третьим. Есть нечто парадоксально-закономерное в том, что "открытие" Корсо как поэта произошло не в Гринич-Виллидже или Хэйт-Эшбери, а в не Лоуренсом Фирлингетти, ангелом-хранителем почти всей современной "неконформистской" американской литературы, в его знаменитом издательстве "Сити лайтс" в "Карманной поэтической серии", а в "Гарвардском адвокате" за счет частных пожертвований богатых питомцев Гарвардского университета и не менее богатых питомиц Рэдклиффского колледжа, поставляющих Америке президентов страны и корпораций и их интеллектуально-фотогеничных подруг жизни, вернее, – специалистов по рекламе и партнеров по ведению избирательных кампаний. Как говорят у нас в Грузии, "крепость всегда раскалывается изнутри…"

Книга называлась "Леди-весталка". Ею зачитывались. В ней все было ново, свежо, неожиданно. Ведь питомцы Гарвардского университета и Рэдклиффского колледжа никогда не сидели в "Тумбз" или в "Бэлвью", не дневали в моргах (если, конечно, не учились на медиков) и не ночевали на крышах домов (если, конечно, не учитывать "воздушные площадки" пент-хаузов). Так, наверное, ровно пятьсот лет назад слушатели Сорбонны восхищались "Малым завещанием" Франсуа Вийона, сатирической поэмой-пародией, написанной в форме юридического документа-завещания, содержащего исповедь студента-бродяги. В нем всем сестрам доставалось по серьгам: "вывески лавчонок с намалеванными на них жирными гусями – для нищих монахов, мыльные пузыри – для парижских священников".

Хроника свидетельствует, что Вийон принимал участие в поэтических турнирах при дворе герцога Карла Орлеанского. Почему бы Корсо американскому Вийону не заниматься тем же при гарвардском дворе? Зачем поучать, когда можно приручать? Тем более что трубадур "Леди-весталки" еще не читал Дьюи и Киркъегора и никогда не носил галстук? Hо у Вийона, кроме "Малого завещания", было еще и "Большое завещание". В нем было меньше юмора и больше сарказма, меньше веселья и больше горечи. В нем говорилось о злой нужде – "матери всех преступлений". Оно было населено ворами и бродягами, пьяницами и проститутками, которым, конечно, не место при дворе герцога Карла Орлеанского. (Там свои воры, пьяницы, проститутки – титулованные, респектабельные). Hе место ни в буднях, ни в будуарах и уж тем более в поэтических турнирах.

"Большое завещание" зрело и у Корсо. Оно тоже обещало быть испепеляющим. Об этом говорило уже одно его название – "Бензин". От него несло не только горечью, но и гарью. Оно было огнеопасным. "Гарвардский адвокат" при всей своей широте взглядов вряд ли бы осмелился защищать его, а тем более издавать. Презрев пескарскую премудрость Дьюи и Киркъегора и прикладную эстетику галстуков – "нагой, как червь, пышней я всех господ", сказал бы Вийон, – Корсо покидает Гарвард, Кембридж, штат Массачусетс, и отправляется в Сан-Франциско, штат Калифорния, ориентируясь на огонек папаши Фирлингетти.

Календарь показывал 1956 год. В тот год на огонек Лоуренса Фирлингетти, похожего на обедневшего абхазского дворянина-джентльмена, никогда не расстающегося с папахой – и при черкеске, и в европейском костюме, – со всех концов Америки стекались пророки набиравшего силу и темп, но еще не конституировавшегося "бит дженерейшн". В помещении издательства "Сити лайтс" – дом № 261 по Колумбус-авеню – начались поэтические вечера-чтения, в которых принимали участие "киты" – Гинзберг, Керуак, Корсо. Затем к ним присоединились Кэри Снайдер, Филип Уэлен, Вильям Барроуз и другие. Поколение битников заговорило во весь голос и на всю страну. Стало литературным течением и политическими фактором.

"Мы покинули звездное небо, чтобы отдраить палубу земли!" – восклицал Грег. "Тень Джона Фостера Даллеса висит над Америкой, как грязное белье! Если тебя ограбил банкир, не беги за помощью к фараону на перекрестке!" предупреждал Аллен. Битники, не оглядываясь во гневе, яростно трясли древо познания, обрушивая на голову обывателя крупный град искусительных адамовых яблок. Голова обывателя была стерильной, как фильмы с участием "всеамериканской душеньки" – Дорис Дэй, как операционные госпиталя "Маунт Синай" в Нью-Йорке, как песенки, льющиеся из репродукторов Диснейленда под Лос-Анджелесом. Яблони были с червоточинкой.

Подобно тому как "потерянное поколение" вышло из шинели солдата первой мировой войны, поколение битников вышло из льдов "холодной войны". В отличие от "потерянных" битники были задиристыми. Мне не кажется случайностью, совпадением тот факт, что у "потерянных" тон задавали прозаики, а у "бит дженерейшн" – поэты. Первые рефлектировали, вторые агитировали. Первые махнули рукой на жизнь после драки, вторые замахивались кулаками, готовые драться за жизнь. Первые были пацифистами, вторые активистами антивоенного движения. Первых преследовали иприт и фосген, вторые преследовали атомную и водородную бомбы. "Америка тратит деньги, чтобы совершить переворот против Человека с большой буквы", – писал Гинзберг в программном стихотворении "Кто захватит власть над Вселенной?". Он выворачивал наизнанку людоедскую мораль империализма янки, который, шагая по колено в крови, прикидывался идущим по воде Христом. Он костил "Стандард ойл", распространяющую раковый метастаз колониализма на Арабском Востоке, и "Юнайтед фрут", сосущую жизненные соки Латинской Америки; "фарисеев из конгресса и издательских монстров"; Торговую палату, изгнавшую бога из храма вопреки библии, и Боба Хоупа, "юмор которого звучит законспирированной паранойей неандертальца, прикоснувшегося к Фрейду своими суперразвитыми надбровными дугами".