Стихотворения. 1911–1945 - Зинаида Гиппиус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Серебряный день
А. О. Лурье
Люблю, люблю серебряные дни,Без солнца – в солнце, в облачной тени.
Как риза брачная, свежа, яснаЗадумчивого моря белизна;
Колеблется туман над тихой далью,А голос волн и ласковей, и глуше…
Такие я встречал людские души:Овеяны серебряной печалью,
Они улыбкою озарены,В них боль и радость вечно сплетены…
И любит буйная моя мятежностьИх детскую серебряную нежность.
Опрощение
Армяк и лапти… да, надень, наденьНа Душу-Мысль свою, коварно-сложную,И пусть, как странница, и ночь и день,Несет сермяжную суму дорожную.
В избе из милости под лавкой спит, Пускай наплачется, пускай намается, Слезами едкими свой хлеб солит, – Пусть тяжесть земная ей открывается…
Тогда опять ее прими, примиВсепобедившую, смиренно-смелую…Она, крылатая, жила с людьми,И жизнь вернула ей одежду белую.
«Плотно заперта банка…»
Плотно заперта банка.Можно всю ночь мечтать.Можно, встав спозаранка,То же начать опять.
Можно и с паукамиИграть, полезть к ним в сеть.Можно вместе с мечтамиВесело умереть.
«Нет выбора, что лучше и что хуже…»
Нет выбора, что лучше и что хуже.Покину ль я, иль ты меня покинешь –Моя любовь стрелы острей и уже –Конец зазубрен: ты его не вынешь.
«Ходит, дышит, вьется, трется между нами…»
Ходит, дышит, вьется, трется между намиЧерный человечек с белыми глазами.Липой ли он пахнет, потом или сеном?Может быть, малинкой, а быть может, тленом.
Черный ползунишка с белыми глазами,Пахнущий постелью, мясом и духами,Жертвочек ты ищешь, ловишь в водах мутных,Любишь одиноких деток перепутных.
Жизнеописание Ники
1«Нет, я не льстец!» Мои устаСвободно Ника[1] славословят.Ни глад, ни мор, ни теснота,Ни трус меня не остановят.
Ты скромен, Ника, но ужельТвои дела мы позабыли?Преследуя святую цель,Трудился с Филиппом[2] – не ты ли?
Ты победил надеждой страх,Недаром верила Россия!На Серафимовых[3] костяхНе ты ли зачал Алексия?
Не ты ль восточную грозуПривлек, махнувши ручкой царской?И пролил отчую слезуНад казаками – в день январский?[4]
Толпы мятежные лились…У казаков устали руки.Но этим только началисьТвои, о Ник, живые муки.
Ты дрогнул, поглядев окрест,И спешно вызвал Герра Витта…[5]Наутро вышел манифест…Какой? О чем? Давно забыто.
Но сердце наше Ник постиг.Одних сослал, других повесил.И крепче сел над нами Ник,Упрямо тих и мирно весел.
С тех пор один он блюл, хранилЖену, Россию и столицуИ лишь недавно их вложилВ святую Гришину[6] десницу.
Коль раскапризится дитя, –Печать, рабочие и Дума, –Вдвоем вы справитесь, шутя:Запрете их в чулан без шума.
На что нам Дума и печать?У нас священный старец Гриша.Россия любит помолчать…Спокойней, дети, тише, тише!..
И что нам трезвость[7], что война?Не страшны дерзкие Германы.С тобою, Ники, без винаПобедоносны мы и пьяны.
И близок, близок наш тупикБлаженно-смертного забвенья,Прими ж дары мои, о Ник,Мои последние хваленья.
Да славит всяк тебя язык!Да славит вся тебя Россия!Тебя возносим, верный Ник!Мы богоносцы – ты Мессия!
2От здешних Думских оргийНа фронт вагонит Никс,При нем его Георгий[8]И верный Фредерикс[9].
Всё небо в зимних звёздах.Железный путь готов:Ждут Никса на разъездахДвенадцать поездов.……………
На фронте тотчас словоОн обратил к войскам:«Итак, я прибыл сноваК героям-молодцам.
Спокойны будьте, дети,Разделим мы беду –И ни за что на светеЯ с места не сойду.
Возил сюда сынишку,Да болен он у нас.Так привезу вам ГришкуЯ в следующий раз.
Сражайтесь с Богом, тихо,А мне домой пора».И вопят дети лихо:«Ура! ура! ура!»
Донцы Крючков и Пяткин[10]Вошли в особый пыл,Но тут сам Куропаткин[11]С мотором подкатил.
Взирает Ника с ласкойНа храброго вождя…В мотор садятся тряский,Беседу заведя.
Взвилася белым дыбомПроснеженная пыльИ к рельсовым изгибамЗапел автомобиль.
Опять всё небо в звездах,И пробкой[12], как всегда,Шипят на ста разъездахДля Ники поезда.
К семье своей обратноВагонит с фронта Никс.И шамкает невнятно:«В картишки бы приятно» –Барон фон Фредерикс.
3«Буря мглою небо» слюнит,Завихряя вялый снег,То как «блок» она занюнит,То завоет, как «эс-дек».
В отдаленном кабинетеРопщет Ника: «Бедный я!Нет нигде теперь на светеМне приличного житья!
То подымут спозаранкуИ на фронт велят скакать[13],А воротишься – Родзянку[14]Не угодно ль принимать.
Сбыл Родзянку – снова крики,Снова гостя принесло:Белый дядя Горемыкин[15]В страхе едет на Село.
Всё боится – огерманюсь,Или в чем-нибудь проврусь…Я с французами жеманюсь,С англичанами тянусь…
Дома? Сашхен[16] всё дебелей,Злится, черт ее дери…Все святые надоели –И Мардарий[17] и Гри-Гри[18].
Нет минуты для покоя,Для картишек и вина.Ночью, «мглою небо кроя»,Буря ржет, как сатана.
Иль послать за Милюковым?[19]Стойкий, умный человек!Он молчанием иль словомБурю верно бы пресек!
Совершится втайне это…Не откроет он лица…Ох, боюсь, сживут со света!Ох, нельзя принять «кадета»[20]Мне и с заднего крыльца!
Нике тошно. Буря злаяЗнай играет, воет, лаетНа стотысячный манер.Буря злая, снег взвихряя,То «эн-эсом»[21] зарыдает,То взгрохочет, как «эс-эр»[22].
Полно, Ника! Это сон…Полно, выпей-ка винца!В «Речи»[23] сказано: «спасенПретерпевый до конца»[24].
4Со старцем[25] Ник беседовал вдвоем.Увещевал его блаженный: «Друже!Гляди, чтоб не было чего похуже.Давай-ка, милый, Думу соберем.
А деда[26] – вон: слюнявит да ворчит.Бери, благословись, который близко,Чем не министр Владимирыч Бориска?[27]Благоуветливый и Бога чтит.
Прощайся, значит, с дединькою, – раз,И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,Что брюхо толстое – с Алешкою убивцем[28].Мне об Алешке был особый глас.
Да сам катись в открытье – будет прок!Узрят тебя, и все раскиснут – лестно!Уж так-то обойдется расчудесно…Катай, катай, не бойся, дурачок!»
Увещевал его святой отец.Краснеет Ника, но в ответ ни слова.И хочется взглянуть на Милюкова,И колется… Таврический Дворец.
Но впрочем, Ник послушаться готов.Свершилось всё по изволенью Гриши:Под круглою Таврическою крышейВосстали рядом Ник и Милюков.
А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели[29],В углах таясь, шептались и бледнели.Повиснули их буйные головки.Там Ганфман[30] был и Бонди[31] из «Биржевки» –Чтоб лучше написать о светлом дне…И написали… И во всей стране
Настала некакая тишина,Пусть ненадолго – все-таки отдышка.Министров нет – один священный Гришка…Мы даже и забыли, что война[32].
‹Март 1916›Вере
На луне живут муравьи И не знают о зле.У нас – откровенья свои, Мы живем на земле.
Хрупки, слабы дети луны, Сами губят себя.Милосердны мы и сильны, Побеждаем – любя.
29 апреля 1916С.-ПетербургС лестницы
Нет, жизнь груба, – не будь чувствителен,Не будь с ней честно-неумел:Ни слишком рабски-исполнителен,Ни слишком рыцарски-несмел.
Нет, Жизнь – как наглая хипесница:Чем ты честней – она жадней…Не поддавайся жадной; с лестницыПорой спускать ее умей!
28 мая 1916КисловодскО:
Знаю ржавые трубы я,понимаю, куда бег чей;знаю, если слова грубые, –сейчас же легче.Если выберу порвотнее(как серое мыло),чтобы дур тошнило,а дуракам было обидно –было! –сейчас же я беззаботнее,и за себя не так стыдно.Если засадить словамив одну яму Бога и проститутку,то пока они в яме –вздохнешь на минутку.Всякий раскрытый рот мажьзаношенной сорочкой,всё, не благословись, наотмашьбей черной строчкой.Положим, тут самовраньё:мышонком сверкнет радость;строчки – строчки, не ременьё;но отдышаться надо ж?Да!Так всегда!скажешь погаже,погрубее, – сейчас жевесело, точно выпил пенного…Но отчего?Не знаю, отчего. А жалею и его,его, обыкновенного,его, таковского,как все мы, здешние, – грешного, –Владимира Маяковского.
13 октября 1916«Опять мороз! И ветер жжет…»
