Черная радуга - Евгений Наумов

Однажды Матвей стал свидетелем дикой расправы. С топотом и матом мордоворот вогнал в туалет идиота в мокрых кальсонах, лупил его кулачищами по выступающим ребрам, так что эхо по стенкам скакало. Потом велел другому идиоту, «активисту», содрать с него кальсоны и стал поливать голого ледяной водой из ведра:

– Обкатался, паскуда? Ты у меня обкатаешься, мать твою!

Он умудрялся и обливать идиота и пинать его тяжелыми ботинками по синему дрожащему телу. Тот испуганно закрывал лицо руками, пригибал голову и тоненько повизгивал как несмышленое дитя. Но дитя от такой жестокой науки впредь не ходит под себя, а идиот какую науку извлечет? Ведь он даже не понимает, за что сыплются на него жестокие удары из внешнего, нереального мира, наполненного чудищами и видениями. Наверное, мордоворот и казался ему таким чудищем; впрочем, Матвею он казался таким же – в нем было мало человеческого.

Правда, и среди мордоворотов попадались люди. Запомнился один, мальчик-картинка. Вьющиеся светлые волосы, лицо – хоть на киноафишу: русское, доброе, с мягко очерченными губами, широкие плечи, тонкая талия затянута в белый короткий халат. Идиотов он никогда не бил, – осторожно прикасаясь коротенькой палочкой, сгонял их обедать или в палату спать.

Как-то, сидя под звездами в маленьком дворике и покуривая, Матвей спросил его, зачем он пошел на такую работу.

– Я-я… оч-чень л-люблю людей, – слегка заикаясь (у него был дефект речи), ответил Виктор (его тоже звали Виктором). Матвей долго думал над его словами.

Конечно, идиотам трудно было вызвать к себе сочувствие. В столовой они сидели отдельно: длинный стол для алкашей и напротив длинный стол для идиотов. Матвей старался садиться к нему спиной, потому что всякий аппетит, даже волчий, пропадал! при виде этих перекошенных, бессмысленных лиц с выпученными глазами, отвисшими челюстями, тупыми взглядами, шишками на лбу и на шее, с шелушащейся кожей… Дантов ад наяву! Кое-кто сидел голышом: как ни одевали их мордовороты, как ни лупили, через минуту они одежду с себя стаскивали. Один такой голыш любил вдруг вскакивать на обеденный стол и вышагивать между мисками. Его сбивали, сдергивали за ноги, жестоко лупили, но, похоже, боли он не чувствовал.

Хотя алкашам и идиотам еду приносили в одних бачках, но дежурные делили ее не по-братски. После того как снималась пенка для обслуживающего персонала, из оставшегося лучшие куски и побольше перепадали алкашам, поскольку они все-таки работали и окупали заведение, а идиотам – одни остатки и ошметки. Мяса в супе или борще они никогда не видели, ни масла, ни яиц, им не давали, только постную кашу, кусок хлеба и ячменную бурду вместо кофе. Если на второе была подлива с мясом, то мясо доставалось алкашам, а подлива идиотам. Поэтому они были вечно голодны, похожи на узников Бухенвальда и с радостью набрасывались на любую жратву. Ели без ложек – зачем им ложки? Запускали руки в миски, вылавливали картошку или капусту, а потом выхлебывали содержимое, настороженно кося глазами.

Алкаши, отобедав, устраивали развлечение: швыряли недоеденное на стол напротив, а там расхватывали все жадными руками. Когда Матвей увидел это в первый раз, он проникся к алкашам тяжелой черной ненавистью.

Как-то глубокой ночью он спросил стоявшего напротив идиота – глаза вроде осмысленные:

– Тебе что, курева не приносят?

– Мне ни курева, ни жратвы – ничего не приносят, – доверчиво и торопливо зашептал идиот. – И никто ко мне не приходит.

– Но ведь тебе должны какую-то пенсию платить, хоть на курево хватит.

– Ничего мне не дают, – так же обреченно шептал тот.

– А за что заперли?

– Запчасти украл.

– Гм… за это срок дают, а не сюда.

– Сначала срок дали, а потом сюда.

По вечерам их сгоняли, как диковинное стадо, к одному корыту, и они мыли свои синие ноги в холодной воде, некоторых окатывали целиком: готовили ко сну. Спали они «покатом» на достеленных на полу матрацах в большой палате и еще в одной – на койках, по двое и по трое, обняв друг друга. Иногда целовались, влюблялись.

– Что они делают? – спросил Матвей как-то остановившись.

– Им так нравится, – ответила медсестра, проходя мимо. Из всех нарко Матвею больше всех по душе пришелся львовский. Привезли его сюда из гостиницы, и на третий день, протрезвев до естественного восприятия событий, он огляделся с радостным изумлением:

– Да у вас тут уютней, чем в отеле! Надо было сразу сюда податься.

Трехместные, самое большее – пятиместные номера, полированная мебель, радиоприемники, холодильники, цветной телевизор… Койки отдельно, а не попарно и не впритык, чтобы на тебя всю ночь не дышали сивухой месячной давности. Но самое удивительное – контингент здесь держали на беспривязном содержании. Хочешь – иди вечером в театр, в кино, на свидание с любимой девушкой (если какая придет). Но если ноги завернут в пивнушку – пеняй на себя.

Однако именно с этим нарко у Матвея связано самое тяжелое воспоминание.

Поздно вечером в палату ворвался староста Богдан – тихий и вежливый гуцул из Ужгорода и стал шарить под койкой.

– Где? Где штанга – тут лежала?

Глаза у него были побелевшие. Матвей загодя прибрал железную палицу, которую еще раньше приметил: не любил, чтобы среди ночи замахивались таким – не увернешься. От тихих всего ожидай. И вот – не ошибся.

– Ты чего?

Богдан вдруг обмяк, по его лицу покатились слезы, он сел и обхватил голову руками.

– У меня ведь тоже… двое малых, дивчинка така сама….

– Да что случилось?

Новость рассказал вошедший следом Аркадий – молодой наркоман со стажем. Глотал таблетки, молотый мак, нюхал тряпки с бензином – зрачки постоянно расширены.

– Привезли там одного… с «белочкой», – пояснил, похихикивая. – Всю семью побросал из окна, тестя зарубил…

Алкаши повалили в наблюдательную – посмотреть на новичка. Он лежал крепко принайтованный и водил мутными бессмысленными глазами. Лицо темное, набрякшее дурной кровью, на нем какие-то серо-белые потеки. Без конца, как заведенный», сучил руками и ногами.

Он жил в доме старинной постройки с высокими готическими окнами и мускулистыми львами, подпирающими балконы. Вечером пришел домой уже хороший. А тут тесть прибрел в гости с бутылочкой, сестра заглянула на огонек. Бутылку «раздавили», потом пошла, как водится, семейная дрязга. Хозяин схватил топор, ахнул тестя, сестрой высадил раму и пустил ее вниз – охладиться. Завизжала жена – он и ее следом. Дочка только просила:

«Папа, папочка, не бросай маму!» Он и дочку – только платьице полыхнуло…

Взрослые женщины поубивались сразу: старинный пятый этаж что современный восьмой или девятый. А девочка, хоть и переломала все косточки, еще жила. Когда везли ее на «скорой», все повторяла пропадающим голосом: «Мама… мамочка… я умираю…» А мамочка давно уж сама на асфальте пластом лежала. Умерла девочка спустя два часа в реанимационной.

Мужик забаррикадировался плотно, вооружился топором, приготовился к серьезной осаде. Его пробовали урезонить, уговорить через мегафон. Но через мегафон разве урезонишь – в него только командовать: «Руки вверх!» На все резоны тот ревел:

– Только суньтесь… все ляжете!

Один отважный полез было по водосточной трубе, она рядом с балконом проходила. Мужик сшиб отважного мешком не то с сахаром, не то с крупой; хорошо, что невысоко залез, иначе и сам бы лег рядом с двумя женщинами. Пробовали выломать дверь – дубовая. Хоть штурмовой отряд коммандос вызывай!

– Как же его взяли? Гранатой, базукой?

– Манной кашей.

– Как-как?

– Он только с соседкой по балкону вступал в разговоры. А она вынесла на балкон кастрюлю с манной кашей – как раз поспела – да и вывернула ему в рыло – шустрая! Пока он ревел да кашу обирал с глаз, дверь высадили и его повязали.

Все алкаши с черной злобой смотрели на корчившегося четырежды убийцу. А тот пучил глаза:

– За… закурить дайте…

Обычно алкаши тихие и послушные. Но нервы всегда обнажены, и достаточно искры, чтобы превратился тихий и послушный в разъяренного зверя, которого и базукой не угомонишь.

– Закурить? – стали придвигаться.

«А ведь это я там лежу, – подумалось вдруг Матвею. – Да, я. Каждый из нас. Перейдешь грань – и там. Кто из этих не мордовал жену, детей, не кидался с ножом на тестя или деверя? Масштабы только разные. Один перешел грань и вот лежит…»

Он повернулся и ушел. Долго лежал на койке, уткнувшись в подушку. Толпа, кажется, тоже рассосалась – сама или мордовороты разогнали. А Матвею долго мерещился далекий детский голос, который все повторял, все звал мертвую маму…

Вскоре из нарко Матвея выпустили – вел себя осторожно, ходил и разговаривал тихо, с врачом-похметологом беседовал «за литературу» – показывал, что интеллект еще не ссохся.

– Хемингуэй погиб вовсе не от пьянства, а от системы. У них система «давай-давай», каждый год новую книгу, а у нас спокойно: издал брошюру, пробился в корифеи и заседай, стриги лавры на борщ с мясом.