Плюс один, товарищ комбат! - Варди Соларстейн

— А я-то тут причем? — резонно, как ему показалось, спросил друга по несчастью Степан. — Твоя рация ты и виноват если что. Я вот, вообще на мотоцикле сейчас донесения развожу.

— Комбата слышал?! Вот! Все, мужик на взводе, ему сейчас все едино — снизу кроют, сверху бьют, дома вообще ситуация каюк. Ему все равно, кто сейчас виноват — лишь бы злость спустить на ком-то, — жарко продолжал шептать собеседнику Юрка. Он решил, для верности, добавить еще новостей с местной кухни:

— Как сумасшедший, спрашивает иногда — ноль или единица. Когда отвечают ноль — шибко злится. Сразу видно — свих мозга от всего этого.

Конечно, отвечал за радиостанцию Юрка, сдохла она в его дежурство, но в одиночку страдать ему ну никак не хотелось. В обычной ситуации они б даже пожалели командира, так как он у подчиненных считался правильным и на своем месте. Но события последних трех дней, обилие на передовой важного начальства, снующие везде «эмки», которые с броневиками охраны почти блокировали всякое движение по местным узким и непролазным дорогам, ранее душевного комбата довели до точки. Тут любой бы сдал, люди не из стали.

— Степ! Хоть посмотри что тут, ты же, все в батальоне говорят — самый головастый. Может, и придумаешь что? Ты же комсомолец! Идейный. Сам с «брони» соскочил, чтоб с завода на войну попасть. Комбат хоть чуток оттает, сам знаешь — он же не сволочь, давят его.

— Ладно, — махнул рукой Степан, давай посмотрю. — Авось сработаем машинку.

На столе перед радистом, кроме кучи инструментов, находилась в полуразобранном состоянии часть радиостанции 5-АК — приемник 5РКУ-2.

Рядом, почти целая, лежала «любимая» связистами «эрбушка-горбушка» в алюминиевом корпусе, или по-военному литеру — РБ (3-Р).

— И что ты тут химичишь? — донельзя удивился Степан, разглядывая при свете двух керосиновых «летучих мышей» эту свалку. — В чем проблема у приемника, можешь сразу сказать?

— Да в проклятых лампах, тудыть ее в качель, — страшно выругался радист. — Сдохла лампа в приемнике, резерва нет, вот и пытаюсь из запасной горбушки выковырять и вставить.

Степан задумчиво повертел на свету корпус «давшей дуба» лампы, оказавшейся довольно дефицитной сейчас — тетродом прямого накала СБ-112. Положил ее обратно на стол и стал вдумчиво разглядывать скромные запасы запчастей, которые были развернуты из кульков своим запасливым хозяином и явлены на свет на куске ткани. Было, так скажем сразу, небогато. Три 2К2М и одна, непонятно как оказавшаяся у радиста, лампа для все еще экспериментального миноискателя Кудымова — СО-243. Степан видел эти миноискатели у саперов и даже во внутренности заглянул.

— Тебе лампы из «горбушки» не помогут, — просветил беднягу-радиста Степан, не вдаваясь в расспросы об авантюрной судьбе лампы от миноискателя. — Тебе же совсем другие нужны — сто двенадцатые. Еще тут на триодах, УБ-110 есть. Есть лишняя? Можно у танкистов, накинув сверху «два-кэмэшку», на нужную выменять.

У Степана, как заядлого радиолюбителя, был собственный загашник, сделанный из небольшого железного термоса, с запасом ламп и небольшими качественными инструментами, собираемых по оказии. Но кроме тех же «два-кэмэшек» там давно уже ничего не было. Разошлось.

— Да я сам знаю, что не помогут, — почти закричал радист. — Но, ё-маё-зеленое, попытаться-то я должен. Хоть сижу и вид делаю, что чиню. Буду так без дела сидеть — комбат или как собаку застрелит, или особистов с политруком натравит. А танкисты не выменяют, уюшки. Слышал, как вчера мы танки секретные прикрывали? Доприкрывались. Знаешь, почему пехота к танкам не прошла? Нам приказ дали — каждые четверть часу по одному трехминутному артналету. А связь-то тю-тю. По телефону — нельзя. Пока посыльный добрался — пехота сама решила орден себе заработать. А там сосны, ели. Мы по квадратам бьем — снаряды по стволам втыкаются. Танкам-то хоть что — им все равно какой дождь, а красноармейцам зонтиков не выдали. Когда вдобавок еще и финны из пулеметов добавили, те и отошли. А танки без пехоты в лесу — сам знаешь, горят в полночь, как пионерский костер.

— Тебе не в радисты, тебе в писатели надо идти, — посоветовал радисту Степан. — Ладно, сиди, а я пошел. Крути свое «кино» дальше. Без ламп не починить. С меня и так стружку снимет мой капитан, за то, что долго шляюсь. А твой комбат — мне не начальство, — веско, как ему казалось, добавил Степан, сам удивляясь внутренней уверенности в собственной правоте. С именно такой уверенностью он со скандалом ушел с завода в армию, чтобы лично отодвинуть границы от родного «города трех революций». Белофинны были упертым и непонятным в его понимании народом, к которому лично Степан никакого доверия не испытывал, после всех историй об их вероломных нападениях в двадцатых. Но самым главным фактором для Степки было то, что в Ленинграде жили его мать и маленькая сестра. Жить в самом лучшем государстве в мире с осознанием возможности артобстрела любимых близких со стороны непредсказуемых белофиннов — для Степана было невыносимо. Поэтому, как и многие ленинградцы, он рвался на войну.

На пути обратно Степану пришлось задержаться. Какой-то вредитель, видимо, на командирском танке, сбил своей антенной телефонный провод, пересекавший на вешках дорогу, и теперь лежавший разорванным по обочинам. Пришлось остановиться и, поплевав на руки, взяться за черенок пехотной лопатки, чтоб заново вкопать свороченную вешку, а затем еще и сращивать кабель.

Не успел уставший Степан вернуться в свое расположение, как его тут же неожиданно вызвали к особисту, старшему лейтенанту госбезопасности Ковригину. «Неужели очумевший комбат меня заложил?» — была первая мысль Лаптева. Первая мысль, как оно часто бывает, оказалась правильной. Вторая мысль была о том, что его заложили по тому же проводу, который он сейчас починил. Любое доброе дело не окажется безнаказанным.

Особист, в нынешних обстоятельствах роющий сразу под всех, с простым, самым младшим командиром Красной Армии долгих церемоний вытанцовывать не стал. Невыспавшийся вид его был страшен и суров. Еще бы — все командование дивизии бегало последние двое суток как наскипидаренное из-за этой эпопеи с «секретными» двухбашенными танками. Еще и орудия сами себе казенники отрывают. Радиостанции в части ломаются. Тут уже, по совокупности, за то, что не углядел, и самого товарища старшего лейтенанта сковырнуть могут с отчаянной формулировкой. Приедет комиссия Военного Совета, пропишут рецепт. А затем поставит перед бруствером горячо любимое и самое справедливое в своей беспощадности начальство — и самолично, его персону — «ага». Особист, действуя напористо, как носорог, тут же выложил претензию комбата, который страшно обиделся, что какой-то связист посмел от него удрать без разрешения, и в отместку наябедничал прямо куда надо по полевому телефону открытым текстом. По словам ст. лейтенанта госбезопасности, тут было не меньше чем «измена Родины» и «саботаж» вместе взятые. Степан отбивался как мог. Он твердо держал линию, что он по должности связист, а не ремонтник, и просто не знает, как чинить радиостанции, тем более без ламп. Так и не пробив пассивной защиты Лаптева, старший лейтенант выложил главный козырь: почему отделенный командир доблестной и непобедимой РККА не донес на своего начальника, старшину Ничуренко, когда тот хаял командира 44-й Краснознаменной стрелковой дивизии им. Щорса, товарища Виноградова? Что де знал его старшина еще как командира среднего звена, и что тот «еще наломает дров». Степан поначалу опешил. Сдал украинца-старшину явно кто-то из своих, из связистов, при чужих таких слов битый жизнью старшина не позволял. Крамолы особой, по своей совести, тут Степан за Ничуренко не увидел. Ну в центральной газете напечатали фото очередного «выдвиженца», прыгнувшего чуть ли не из лейтенантов в комдивы, ну нашелся сослуживец с нелестной характеристикой. Но причем здесь «контра»?

Степан твердо встал на позицию «не видел, не слышал, починял примус». Он чуть было не ляпнул эту фразу, но вовремя прикусил язык.

Разговор завершился неожиданно. Внезапно особист, почуяв, что клиент уперся и вины за собой не ощущает, переключился на день грядущий. В любом случае он красноармейца Лаптева «прокачал» и видел его насквозь.

— Надоели вы мне все. Один через буханку в себя стреляет, второй пальцы на левой руке оттяпывает, третий, целый командир роты, финские золотые часы себе хочет намародерить, а четвертый так вообще лампы ломает в радиостанции, — высказал особист толстый намек в сторону то ли Юрки-радиста, то ли Степана в конце своей обвинительной речи.

— Личное дело у тебя — загляденье. Доброволец. Комсомолец. Призы на мотогонках. С техникой дружен. Командира старшину — не сдал, друг у тебя командир. И если не слышал его слов — тут другой коленкор. Уже после победы над белофиннами будем разбираться. Недели три, максимум месяц у тебя есть подумать, пока мы Хельсинки не взяли. Но есть дело для тебя, прямо сейчас, что смоет все обвинения. Завтра пойдешь к «секретному» танку, потянешь провод связи прямо до него. Задача твоя следующая — как в танк залезешь — срисуй, что там будет из радиооборудования. Внимательно срисуй. Если наши славные танкисты там что-либо оставили из документации или секретных приборов — подберешь все до бумажечки, целое раскурочишь. Там саперы будут работать, а ты, значит, как связист со своей стороны все проконтролируешь. Если танк опять не эвакуируют — радиостанцию сам подорвешь, понял? В пыль ее, в порошок. А докладную на тебя — в клочки сам порву.