Проповедь под горой - Николай Велимирович

В домах пели, плакали, интриговали, размышляли, отдыхали, делали все то, что делают и сегодня в городских домах обычным жарким летним днем. Мысли старцев уносились в далекое прошлое, в прошлое тысячелетней давности, где оживали праведные Ной, и Авраам, и другие праотцы, и беседовали с ними. Мысли молодых людей летели за тысячи километров и останавливались на великом и вечном городе, на столице мира — Риме. Старцы обращались к прошлому, а молодежь спрашивала о судьбе своего народа у Рима. Так, Иерусалим, святой израильский город, был связан одной нитью человеческих мыслей, соединяющей границы пространства с границами времен, в тот момент, когда пастухи с Елеонской горы тщетно пытались рассмотреть разумное творение, носящее гордое имя — «человечество».

Среди множества серых точек, что были видны с горы, была одна, которую никак нельзя было принять за роскошный сияющий дворец Ирода, где собралось все эпикурейское общество Иерусалима, жаждущее в святом граде не святыни, а наслаждений.

Мельче муравейника казался пастухам мраморный дом, в котором вершилась ужасающая трагедия Иоанна Крестителя и Иродиады. Трагедия, которая жива до сих пор, которая волнует и наши сердца. Только представьте себе, от помпезных мраморных палат Ирода, казавшихся пастухам в тот день серым пятном, камня на камне не осталось, они исчезли с лица земли; а свершившаяся в них драма, невидимая с горы, живет поныне. Братья, насколько драма человека важнее мраморных стен, среди которых она разыгралась, насколько человечество важнее горы, с которой не видно его.

Драма Иоанна Крестителя началась до его рождения. Еще до того, как Иоанн появился на свет, было сказано о нем. И о нас, дорогие братья, говорят прежде нашего рождения. Еще до того, как мы явимся на свет, о нас говорят и думают. О нас думает Бог, о нас знают ангелы Господни, о нас родители совещаются в то время, когда мы еще далеко от света и разума. Сотни видимых и невидимых связей соединяют нас еще до рождения с окружающим миром.

Трогательная и долгая история предшествовала рождению Иоанна. Один муж и одна жена плакали и молились Богу весь свой век. Они молились Богу всю жизнь и слезами подтверждали искренность молитвы. Они хотели, чтобы Бог послал им дитя, но Он не давал им его. Иоанн ничего не знал о слезах и молитвах этих старых людей, которые должны были стать его родителями, ибо еще не был зачат.

Один муж и одна жена на протяжении долгих лет были презираемы людьми и сами презирали себя за то, что не имели детей. Жизнь казалась им пустой и бессмысленной, а брак бесполезным и бесплодным, как придорожная смоковница, зеленеющая и цветущая, но не приносящая плода. Они любили друг друга, но хотели явить свою любовь кому-то третьему, которого не было с ними. Они плакали, наполняя свою любовь горечью, так же как сегодня, наполняют горечью любовь, те, кто не имеет в браке детей. Но Иоанн не знал о горечи и пустоте в жизни своих родителей без него, ибо его еще не было.

Один старец и одна старица изумились, когда однажды узнали, что у них будет сын. Они не могли сразу поверить нежданной радости, ибо уже были в преклонных годах. И старица начала уклонятся от людей, предаваясь чудесным мечтам, и радостным планам о своем будущем сыне. Думаю, что такие мечты о ребенке, что вскоре должен родиться, знакомы любой женщине, которая была матерью или надеется ею стать.

«Каким будет мой сын? Кем будет мой сын?»- могла спрашивать себя женщина, готовясь стать матерью великого пророка. «Будет ли мой сын красивее меня и своего отца? Будет ли он счастливей нас? Конечно, он должен быть и красивей и лучше, и счастливей нас». Эти вечные, сладостные и тщеславные материнские вопросы, без сомнения, задавала себе и мать Иоанна, и сама же отвечала на них еще до того, как Иоанн родился.

Однажды, встретились две женщины, имеющие во чреве: Елизавета, будущая мать Иоанна, и Мария, будущая мать Христа. Ни Предтеча, ни Мессия еще не родились, но уже пребывали в материнском лоне. И встретившись лицом к лицу, взглянув друг другу в глаза, две матери в миг все поняли. По лицу, по осанке догадались они, что обе несут бремя. И судьба невидимо стояла между ними и шептала о тайнах, которые обе несли в себе. Великими и необыкновенными показались им те тайны: ведь они, простые, обычные женщины, стали орудием Божьим, к которому прибег Господь, чтобы произвести на свет двух удивительных людей, которым предстояло быть соединенными между собой более тесными узами, чем кровные узы их матерей!

Елизавета была женой священника, Мария — женой плотника. Обе скромного происхождения, обе скромного звания. Если можно говорить о величии, которым они обладали, это было величие их смирения перед Богом и послушания Его воле. Встреча двух смиренных жен состоялась в Иудее в день, когда солнце стояло на том же расстоянии от земли, как и сегодня. Земля изо дня в день вращалась вокруг своей оси, неся на себе, два живых зернышка по имени Елизавета и Мария. Три месяца видело солнце эти хрупкие зернышки неразлучными, все то время, пока Мария гостила у Елизаветы. Однажды, когда Мария покинула свою тетку, солнце, взглянув на землю, увидело Елизавету одну, но с новорожденным младенцем.

«Какое мы дадим ему имя?» — спрашивала мать. — «Как мы будем его воспитывать?» — спрашивал отец. — «Как защитить его от болезней?» — спрашивали мать и отец. И оба вставали и ложились с заботой о своем сыне единственном, с теплой любовью к нему, которая так долго оставалась беспредметной и, наконец, обрела свой долгожданный предмет.

Иоанн быстро возрастал, с такой же быстротой, с какой слабели и увядали его родители. Его телесная и духовная сила, умножалась в той мере, с какой угасала сила его родителей. Старик-священник Захария и его жена Елизавета умерли прежде, чем услышали глас пророка, вопиющего в пустыне. Их Иоанн стал пророком пустынником — их любимый единственный сын Иоанн! Они предназначили бы ему лучшую долю, если бы спрашивали его о судьбе. Но ни они, ни он сам не спрашивали об этом. Ибо судьба человека старше самого человека. Никто из нас, дорогие братья, не старше своей судьбы и не сверстник ей.

Иоанн должен был подготовить путь большему себя. Ему предстояло выкорчевать и возделать ниву, чтобы сеятель, вышедший в поле, тотчас мог бы сеять. Поэтому Иоанн отправился корчевать без пощады и пахать без отдыха. Он рано увидел, что Бог определил его служить не себе, а ближним, и к такой службе готовился. Человеческие души были той нивой, которую он был призван возделать. Изучив души окружающих людей, он нашел их больными. Грех помрачил человеческие души, и они прятались от самих себя, погибая в своей замкнутости. Невежество и безверие были тяжким бременем для человеческой души, словно скала для нежного растения, под тяжестью и тенью которой оно вянет и покрывается плесенью. Похоть и сладострастие царили в сердцах, удушая всякий добрый и светлый порыв, который мог их возвысить. Люди использовали умы лишь для сплетен и интриг, приносивших им или прибыль или удовольствия, язык служил только для того, чтобы скрывать безнравственность. Люди, чьи души несли зло, страдали от зла. За что же страдал Иоанн, если он не был болен грехом? Отчего же Иоанн взбунтовался против людей, если его душа была светлой и мужественной, праведной и полной любви?

Именно поэтому! Именно потому, что душа Иоанна была праведной среди множества неправедных душ — он страдал. Также как здоровая клетка в ткани нашего тела страдает в окружении больных клеток, так и здоровый человек страдает в окружении больных людей, гений страдает в окружении глупцов, праведник страдает от грешников, трудолюбивый от ленивых. А этот человек был только одной здоровой клеткой в больном организме народа, среди которого жил. Эта здоровая клетка не могла не реагировать на окружающую ее болезнь, не могла не бунтовать против своей среды.

Иоанн в возрасте тридцати лет удалился от людей в пустыню, будучи кротким, словно агнец, а вернулся из пустыни к людям могучим, как лев. Он удалился в пустыню, чтобы в уединении осмыслить впечатления, оказанные на него людьми на протяжении тридцати лет его жизни среди них, и упорядочить мысли о людях и о жизни. Он удалился в пустыню, чтобы остаться наедине с мыслями, в тишине, в молчании, один на один с немой однообразной природой пустыни вокруг него, наедине со звездами, которые нигде не мерцают прекрасней и нигде не трепещут выразительней, чем над пустыней. Дни и ночи напролет он проводил в серой пустыне, сидя на камне, опустив лицо в ладони и погрузившись в думы. Дни и ночи напролет в волнении бродил он по берегу Мертвого моря, в гневе на себя и собственную слабость. Множество загадок терзали его разум, и он мучительно пытался разрешить их. Иногда тишину пустыни взрывал львиный рев, но постепенно замирал, не встречая эха, но чем тише было эхо, тем яростнее рычал лев, и тем глубже казалась тишина пустыни, наступавшая после раскатистого рева. Пророк слушал эту страшную песню пустыни, и его нервы трепетали в тревоге. В нем жило предчувствие, некая догадка: