Ночное бдение - Август Стриндберг

– Черт дери, что за мелочность, лейб-медик! Вот уж никогда от вас не ждал, – перебил лейтенант и бросил взгляд на свои рваные сапоги. – Раздвоенные пальцы, грязные чулки – при чем это тут?!

– Tres bien [8], лейтенант Карлберг, я, собственно, обращался не к вам, ибо тогда я, благодаря моей несравненной способности опускаться до уровня собеседника, говорил бы иначе… Будем драться, если пожелаете, но завтра, а не нынче ночью! Я вас обидел несправедливым подозрением, будто вы человек, способный оценить красоту и привлекательность жизненных мелочей, и мне в полудремоте чудилось, что мелкие штрихи могут нанести ущерб лишь той картине, коя лишена ярких красок. («Не дошло до него, не дошло!» – шепнул про себя лейб-медик.) Но коли вам угодно, я поведаю о крупных пороках нашего героя, ибо сегодня ночью я должен говорить, должен выговориться, изгнать духа, столько лет угнетавшего меня, высказать то, о чем долго, очень долго размышлял втайне, ибо не смел думать вслух, изгнать духа, который – именно потому, что мы не смели говорить, – так и не узнал, каков он… А коли вы и после того пожелаете завтра драться со мной – я к вашим услугам! Я был под Полтавой, я участвовал во многих славных делах, еще когда вас не было на свете. И ни одного часа, с тех самых пор, как я в одна тысяча семьсот третьем году попал на королевскую службу, моя душа не принадлежала мне, нет, она была собственностью самодержца, как и моя служба, мой хлеб, моя жизнь. Вот почему я ныне чувствую себя так, словно вышел на волю из глухого каземата, я вновь дышу, я обрел старого друга – свое сокровенное я, что таилось подо мхом, под снегом, под камнями. Я любил этого человека, как пес любит своего господина, который дал ему кров и пищу, и я его ненавидел, как пес – господина, коему подчинил свою волю и отдал свою свободу. Так выслушайте же мои мысли о великом человеке… Мы будем драться завтра, лейтенант Карлберг, но не нынче ночью! Да не робейте так, это всего лишь крысы пляшут в каморке!

– Видите ли, – начал лейб-медик свою страстную речь, – иной великий человек что свеча: поставь ее на высокий стол – и все увидят ее пламя, убери под стол – и света не будет, хоть бы она горела так же ярко, как прежде. Другими словами: посади на трон осла, и он – если только это не самый паршивый осел – окажется выдающейся личностью. Bien! Редкие правители были столь невежественны, сколь наш покойный король. Он мало что знал о государственном правлении и устройстве общества и ровно ничего – о своем времени и тайных могущественных силах, кои творят историю. Вся жизнь его была цепью ошибок, промахов, нелепостей…

– Да, черт дери, завтра мы будем драться, лейб-медик Нойман! – перебил его лейтенант. – А теперь продолжайте, вы очень забавны, разрази меня гром.

– Но этому, как всему на свете, можно найти причины, и, перечисляя их, я невольно начну его оправдывать!… Я из немцев, немцем был и наш король, ибо он из Пфальцской династии, а она никогда не была шведской. Одна его бабка – Гедвига Элеонора Гольштейн-Готторпская, другая – София Амалия Брауншвейг-Люнебургская, а мать его, Ульрика-Элеонора, была дочерью упомянутой Софии и ольденбуржца Фредрика Третьего.

– Тысяча чертей и одна ведьма! Как – Карл Двенадцатый был немец?

– Это уж точно, так же точно, как то, что сам основатель рода Иоганн Казимир был женат на дочери Карла Девятого, Марии Пфальцской. Конечно, лейтенант Карлберг, недаром говорят, что за семенами надо идти к соседу, но Ольденбурги и Пфальцы сами были не лучшей породы. К тому же случается, когда семена берешь издалека, урожай забивает сорняк, ибо не лучшие снаряжаются в самый дальний путь. Густав Первый [9] начал с Катарины Саксен-Лауэнбургской и был награжден придурковатым Эриком, когда же он подарил своим вниманием свой род и взял жену из Лейонхувудов, то на свет явились десять проворных молодцов и девиц, и никто не сетовал на гражданские войны и кумовство. Но отдадим справедливость нашему герою: было в его повадках и немало шведского. Небось лейтенант не знает, что отличает шведа. Так слушайте. Когда племена еще только кочевали по свету в поисках лучших земель и началась драка из-за долин и морских берегов – короче, из-за наиболее благодатных краев, – самые слабые были оттеснены на север, а все лакомые кусочки достались наиболее одаренным. Одним словом, чем дальше на север, тем паршивей народ. Подобно тому, как наш земной шар ведает лишь один источник тепла – солнце, так у европейцев было одно средоточие просвещения: Эллада, затем Рим, затем Париж. А поскольку тепло распространяется обратно пропорционально квадрату расстояния, то оно – будь то тепло материальное или духовное – в последнюю очередь и в меньшем количестве достигает полярных областей, потому-то в северных странах дух коченел и отставал в развитии. И поэтому на севере долго сохранялось племя варваров. Когда же на юге возникли цветущие государства, норманны и викинги вырвались из своих берлог и грабили, подобно дикарям. Их именовали то готами, то лангобардами, то свеями [10], то солдатами Тридцатилетней войны,

а теперь, в последнее время, молодцами Карла Двенадцатого. Вот почему Карл Двенадцатый самый шведский из всех королей. Склонность всякого одинокого, отверженного и униженного человека переоценивать самого себя сочеталась в нем с потребностью играть роль, что присуще любой несамостоятельной личности. Ведомо ли лейтенанту, какую роль сам себе избрал Карл Двенадцатый? Нет? Вот, взгляните на книгу, которую я сейчас обнаружил в его заднем кармане. Курций [11], «De rebus gestis Alexandri Magni» – сиречь «История подвигов Александра Великого». Посредственный историк написал об Александре так, как, вероятно, много веков будут писать о Карле Двенадцатом. Между тем именно в этом образе наш герой мечтал явиться Европе. В образе, устаревшем на четырнадцать столетий. Вот вам несколько параллелей, пусть не все они одинаково убедительны… Когда родился Александр, сгорел Эфесский храм. Когда Карл Двенадцатый стал совершеннолетним, горел Стокгольмский дворец. Подобно Карлу Двенадцатому, Александр рано обнаружил гордость и честолюбие, он не хотел участвовать в Олимпийских играх, ибо среди соперников не было королей; расточал свое состояние, щедро тратился на друзей; разрубил гордиев узел, когда не смог его распутать; завоевал много стран, коими был не в силах править; и вечное бельмо на глазу – персы, как у второго, впоследствии, – русские. Впрочем, Дария [12] можно назвать не только Петром, но и Августом. Зато конь Брандклиппар звался по-гречески Буцефалом, а турки могли быть персами, коих Александр, когда была нужда, не гнушался брать в союзники; назовем Бесса Мазепой, а Вавилон либо Дрезденом, либо Москвой; реку Гипастис – Полтавой; и оба героя погибли в тридцать с небольшим – одному было тридцать три, другому – тридцать пять. И так далее и тому подобное.

Но есть между сими героями и отличие, помимо распутства Македонца, – а именно: Александр выступал как ученик Аристотеля, сеющий просвещение среди варваров, меж тем как наш безбородый Лангобард шел лишь в самые обыкновенные грабительские походы и, в конце концов, не погнушался призвать под свои знамена собаку турка и снова затащить в Европу эту шваль, которую уже однажды с таким трудом изгнали оттуда.

Видите ли, лейтенант Карлберг, когда в Европе начали возделывать землю, поселения сосредоточились по берегам внутреннего моря, в расчете на водные пути, поскольку сухопутных дорог не существовало. Потому просвещение и зародилось на Средиземном море, затем распространилось вдоль побережья – в Испанию и Францию, в то время когда Германия была еще лесной чащей. Швеция и Дания соперничали, кому превратить Балтику в Средиземное море Севера, и посему вечно дрались из-за господства над приморьем. Когда умер Карл Одиннадцатый, берега Швеции омывали три моря, и она могла быть довольна. Ни один из врагов, позже бросивших вызов Карлу Двенадцатому, не угрожал тогда естественным границам страны. Дания стремилась округлить свои земли и добивалась Гольштейн-Готторпа [13], но сие не затрагивало интересов Швеции; и вспомните, лейтенант, в тот раз лишь помощь англичан, голландцев и ганноверцев позволила Карлу Двенадцатому разбить датчан – невелика слава. Саксония стремилась завоевать Ригу, чтобы получить выход к морю. Но ведь это было только справедливо, и желание царя Петра занять Ингерманландию также было естественно. Но Карл Двенадцатый забыл, – а вернее, никогда не понимал, ибо не получил образования, – что не было нужды охранять границы Польши от орд с востока, коль скоро сама Россия, цивилизованная Михаилом и Алексеем, взяла это на себя; и ненависть Карла к стоящему во всех отношениях выше его Петру настолько не обоснована ни политикой, ни историей, что ее сугубо личный характер был совершенно ясен и до того, как он, свершив свое самое тяжкое преступление, окончательно разоблачил себя, – призвал турка себе на помощь [14] против изживающей остатки дикости России, каковая как раз складывалась в европейское государство во главе с царем, носившим титул доктора Оксфордского университета и члена Французской академии. Дикарем оказался Карл, превративший свои владения в пастбище, меж тем как Москвитянин свои земли распахивал.