Искатель, 2013 №2 - Александр Бычков

— …как в могиле! — почему-то, перебив его, закончил Расторгуев и вдруг громко и как-то натянуто рассмеялся, а Ганин только печально вздохнул — характер Паши Расторгуева был ему слишком хорошо известен с первого курса института.

Ганин взял аптечку и первым ступил на скрипучую и шаткую лестницу, ведущую вниз. Расторгуев же, опустив задранную левую брючину, чуть прихрамывая, отправился следом, но тут, почти уже дойдя до лестницы, почему-то остановился и бросил случайный беглый взгляд на портрет круглолицей девушки. Как раз в это время умирающее предзакатное солнце выпустило последние пучки кроваво-красных лучей, пронзивших грязные стекла чердачных оконцев, и… солнцевидное лицо незнакомки на портрете вдруг на мгновение как бы вспыхнуло, как внезапно зажженная в темном чулане лампочка, и Расторгуеву на долю секунды показалось, что девушка направила на него пристальный взгляд своих фиалковых глаз и в этих глазах заплясали, как язычки пламени, какие-то кроваво-красные искорки, а белоснежные острые зубки хищно блеснули… «Чепуха какая-то! — подумал Расторгуев. — Видимо, это блики заходящего солнца вызывают такую игру цветов. Пожалуй, я недооценил эту картину…» И немного торопливо стал спускаться по скрипучей лестнице.

С заходом солнца маленький домишко Ганина почти мгновенно погрузился во тьму, стало прохладно. Здесь, в Валуевке, садовые участки мало кому служили постоянным местом жительства. В основном, дачники приезжали сюда по выходным — прополоть и полить грядки, набрать воду, раскрыть или, наоборот, закрыть теплицы, а уезжали уже в воскресенье вечером, потому ночью в будни здесь было тихо. Может, именно за эту особенность этих мест их так полюбил Ганин?..

Скрипя половицами, Ганин подошел к стене, звонко щелкнул выключателем, и одинокая «лампочка Ильича», висевшая на тоненьком проводе под потолком, озарила неровным, но довольно ярким светом единственную комнату домика. Еще одно движение — и зашумел электрический чайник на столе.

— Паш, ну что ты там застрял?! Давай чай пить!

— Пожалуй, Ганин, чай ты останешься пить один, без меня, мне срочно нужно возвращаться в город. Сам понимаешь, жена, дети… — И Расторгуев протяжно зевнул.

Ганина второй раз за вечер передернуло, ведь ему было за тридцать, а ни жены, ни тем более детей у него не предвиделось: вот уже третья за последние пять лет девушка как сквозь землю провалилась, оставив только короткую эсэмэску: «Мы с тобой, Леш, очень разные, пойми…» Наверное, не надо было приводить ее в этот проклятый дом! — в сердцах подумал тогда Ганин. Один его вид испугает кого угодно. С таким сомнительным наследством ни одна порядочная девушка со мной не захочет иметь серьезных отношений, это уж точно!

— Паш, ты ж говорил, что устал от нее! — разочарованно всплеснул руками Ганин. — Мы ж с тобой собирались всю ночь говорить об искусстве, особенно о моих последних работах! А ведь ты их даже не посмотрел…

— Как не посмотрел? — нахмурил брови Расторгуев. — А «Мечта поэта»?

— Да что ты! Ее я написал уже давным-давно! А последние работы сейчас готовятся к выставке, но зато у меня есть альбом фотографий с них, рекламный, и я думал тебе их сегодня ночью показать, ну, чтоб ты был морально готов к выставке, раздразнить так сказать, твой аппетит…

Ганин бросился к шкафу, торопливо открыл скрипучую дверцу и в поисках затерявшегося в этом хламе альбома начал рыться в многочисленных бумагах, тетрадях, старых газетах и журналах, в беспорядке наваленных на полках.

Расторгуев между тем сел на стул и, быстро окинув внимательным оценивающим взглядом все содержимое стола, заметил на нем открытую бутылку с рубиново-красной жидкостью.

В глазах его блеснул огонек, а уже через мгновение он одним махом налил себе полный стакан. Это была бражка, ароматно пахнущая земляникой, очень крепкая, но необыкновенно вкусная.

— Это тоже… бабушкин? — сморщившись оттого, что спиртное сильно обожгло ему горло, и вытирая выступившие на глазах слезы рукавом рубашки, проговорил Расторгуев.

— А! Бражка… Да, ее… — не глядя на Расторгуева, ответил Ганин. — Она была мастерица ее делать, в подвале еще много бутылок осталось, впрок готовила. Как деда-то похоронила, пить уже некому было. Мне ж много не надо… Ах, вот, нашел! — хохотнул Ганин, возвращаясь к столу с довольно толстым, красивым глянцевым альбомом в яркой обложке.

— Ого! Шикарно… — удовлетворенно кивнув, хмыкнул Расторгуев, с наслаждением делая еще один глоток ароматной настойки. — Слушай, Ганин, а твои дела явно идут в гору! Где ж ты столько денег достал на такой альбомчик?

Бледное, обычно печальное, с опущенными, как у Пьеро, уголками губ лицо Ганина расплылось в довольной улыбке, а щеки вдруг порозовели.

— Мир не без добрых людей… — засмущался он, пряча взгляд. — Лучше посмотри сюда — вот моя новая серия!

— Ни-и хре-на-а се-бе-е… — присвистнул Расторгуев, переворачивая глянцевые страницы альбома и рассматривая роскошные апартаменты, изображенные на них. — Теперь я, кажется, понимаю, откуда у тебя деньги на альбомчик.

— Понимаешь, Паш, я ж не специально, — облизывая пересохшие от волнения губы, затараторил Ганин. — Просто попросил у него разрешения нарисовать эту усадьбу, Марьино, она ведь старая, восемнадцатого века, а он — с детства любил живопись. И не просто дал рисовать, а велел никому мне не мешать, кормить, приносить прохладительные напитки, определил меня жить в комнату для гостей, ну и все такое прочее. А потом…

— А потом? — подхватил Расторгуев, не отрывая взгляда от красочных фотографий.

— А потом он взял посмотреть нарисованные работы и сказал, что, если бы лично не видел, что их рисовал я, подумал бы, что это картины из Третьяковской галереи или Эрмитажа, художников девятнадцатого века. И предложил организовать выставку… — Дальше Ганин не мог говорить, от волнения у него перехватило дыхание, но Расторгуев уже поставил ему стакан и налил в него земляничной настойки до самых краев.

— Я рад за тебя, Ганин, — хмыкнул он и небрежно хлопнул по плечу своего товарища, — наконец-то ты выберешься из этой собачьей конуры! Сколько он тебе заплатил?

— Пока он оплатил только выставку и альбом, но обещал позвать всех своих друзей на нее, и, судя по всему, картины мои будут раскупаться, как горячие пирожки.

Расторгуев вдруг одним махом допил содержимое своего стакана и с громким стуком поставил его на крышку стола.

— Что-то я тогда не пойму, Ганин… Если ты пишешь такие картины, почему этот портрет у тебя не в струе получился? Я-то подумал, что ты сменил, так сказать, линию своего творчества, а, судя по альбому, у тебя все по-прежнему — один сплошной реализм… Ха, вот смотри, вижу твою манеру — умудрился даже здесь вставить!

Ганин довольно улыбнулся, увидев, что Расторгуев заметил его маленький секрет, который обнаружил бы только очень внимательный наблюдатель, — тень от роскошных золотых настольных часов точно соответствовала показываемому на циферблате времени, если судить по положению солнца, так же скрупулезно запечатленного на картине художником.

— Да нет, и не думал сменять… С этим портретом вообще история вышла загадочная, Паш… — Ганин на несколько секунд замолчал, как бы собираясь с духом, мечтательно закрыл глаза, а потом заговорил, а точнее, затараторил с каким-то сладострастным придыханием. — Я его увидел во сне, понимаешь?! Во сне… Именно таким… Точь-в-точь… А потом, Паш… Он у меня неделю стоял перед глазами! Я сначала не хотел его рисовать, но потом так устал от этого… Ну, от того, что он стоит перед глазами, и нарисовал, буквально за пару дней… Ты вот все говорил, что это искусственно… А как же иначе, Паш? Я ж все свои картины рисую с натуры, даже студент этот, сокурсник наш, на истории живописи я его рисовал… А тут, понимаешь, сон… Я, в общем-то, и не хотел тебе ее показывать, да и никому ее не показываю, девушку эту, ты сам на чердак напросился!

Расторгуев внимательно смотрел на Ганина и о чем-то думал.

— Слушай, Ганин, — внезапно оборвал он друга, — а давай прямо сейчас сожжем этот чертов портрет, не нравится он мне!

Ганин вытаращил на него свои и так немного выпуклые глаза и вскочил как ужаленный со стула.

— Ты что, Пашка, с ума что ли спятил, а?! Это ж… это ж… Картины не горят!

— А вот это мы с тобой, Ганин, и проверим! — зловеще хохотнул Расторгуев, доставая из кармана брюк позолоченную бензиновую зажигалку и раскуривая белоснежную сигарету «Парламент» из мятой пачки. В глазах Расторгуева блеснул какой-то мальчишеский азарт — видимо, настойка бабы Маши действительно была достаточно крепкой.

— Нет, Паш, не шути! — все так же испуганно, словно и в самом деле боясь, что его картину сожгут, заговорил дрожащим, прерывающимся голосом Ганин. — Я к этой картине подходить-то боюсь, очень уж она мне дорога стала, как родная прямо… Боюсь, знаешь, иногда, как бы чем не повредить ей, как бы… И знаешь, вот ты говоришь, она нереалистичная, искусственная, неестественная… Может быть, доля истины тут и есть, но когда я смотрю на нее ночью, особенно при полной луне, знаешь… Мне кажется… — Тут Ганин судорожно сглотнул слюну и перешел почему-то на шепот: — Мне кажется, что она — живая!