Земное тепло - Автор Неизвестен

В это время били бубны. Под раскидистой сосной хоронили старого Коконю. Так и умер он, не дождавшись младшего сына с земным теплом.

Упал на колени Сенька, зашептал отцу: «Ты прости меня. Не донёс я тепло. Потерял. Оставил на острове».

Только после этих слов сразу облака над лесом поплыли тёмные, налетел ураган, ветер с деревьев верхушки сломил, многие совсем с корнем вывернул, повалил Сеньку, прижал к земле.

Слышит Сенька тихий незнакомый голос: «Помолчи. Не пришла пора про земное тепло разговор вести».

Оглянулся Сенька вокруг. Никого. Только братья стоят злые, брови нахмурили, смотрят так сердито, будто Сенька и не брат им. Но осмелился Прокопка и проговорил нехотя:

— Не оставил отец пая тебе. Нам с Никифором разделил угодья. Ты и так проживёшь.

— Шибко долго земное тепло старался найти, пусть оно и греет тебя. Ха-ха-ха! — засмеялся Никифор.

— Уходи скорее на остров к себе, а то ещё принесёшь своё пламя сюда, — сказали жадные братья.

Повернулся Сенька. Видит, около ног собака вертится, в глаза ему смотрит, скулит жалобно. Ничего не взял с собой Сенька, так на остров горелый отправился, позвав с собой друга косматого. Чум поставил, снасти сплёл и стал жить в дружбе с ветром и рекой.

Много зим прошло по свету, побелели кудри у Сеньки, обросла борода белым мохом, паутинка тонкая исчертила лицо.

Проезжали иногда весёлые братья мимо горелого острова. Подворачивали упряжки оленей к жилью Сеньки да на бедность ему то связку белок, то боровую птицу оставляли.

А Сенька жил не печалился. Сыновей растил, учил честно жить, земное богатство беречь.

Как-то на рассвете, когда лучи солнца из-за леса показываться стали, когда в заводи сонно утка прокрякала, сзывая птенцов из гнезда, да потягивалась на суку белка, хвост прихорашивая, выехал на своём обласке [Обласок — долблёная лодка] на рыбалку Сенькин младший сын. Едет, любуется простором речным, островом родным, на который отец земное тепло приносил да много сказок про него рассказывал.

Видит: из-за мыса лодка выплыла да к острову направилась. Плывут шумно люди, разговор ведут, на берег сходят. Увидели Сеньку-младшего. Подъехали. Говорят что-то на незнакомом языке, понять Сенька-младший не может и позвал их к отцу. Захлопотал старый охотник, угощал гостей вкусной нельмой малосольной и варил уху налимью. Рад был старик, что люди его про тепло земное спросили. Стал рассказывать он, а сам всё то на небо поглядит, то на Юган взгляд бросит, — не поднимется ли ураган, не рассердится ли Торум [Торум — бог] на болтливость охотника.

Только тишь стояла кругом. Солнце ярко светило, река серебрилась.

«Видно, время пришло! — радостно подумал охотник.— Видно, пора пришла людям про земное тепло рассказать да места показать».

Смотрит на гостей, радуется, а они по острову ходят, оглядываются. А потом Сеньку-старшего и спросили:

— Как зовут люди твой остров чёрный?

Посмотрел вокруг Сенька, прищурил глаза, почесал пятернёй седую голову, пожал плечами да и говорит:

— Тут! Тут Сенькин пай! — И снова обвёл рукой весь простор вокруг Югана.

— Сенгапай? — переспросили его люди.

— Ага-ага, Сенгапай! — добродушно согласился охотник. — Тут тепло земли живёт много-много. Сенька-младший казать будет. Он знает, — улыбнулся охотник.

И молва про остров пошла неслыханная. Нефтяною кладовушкой это место люди стали звать. А когда пришла пора, то Сеньку-младшего, как хозяина острова, задвижку открыть просили. Та задвижка была от большой трубы, по которой люди собрались отправлять земное тепло. В тот день народу на горелом острове было видимо-невидимо.

Смотрят: Сенька-младший идёт — и не узнать его. Разнаряжен по-праздничному: малица белая, как лебяжий пух, вся расшита по рукавам и подолу рисунками замысловатыми, на ногах бродни новые, перевязанные у колен разноцветным шнурком с кистями пушистыми. На широком сыромятном ремне в ножнах висит нож охотничий с разукрашенной рукояткой да табакерка отцовская с амулетами.

По-хозяйски подошёл к задвижке Сенька-младший, улыбнулся всем, вздохнул полной грудью и открыл её. Заурчало что-то в трубе, зашумело.

Припал Сенька ухом к трубе да как закричит от радости:

— Идёт! Идёт! Земное тепло идёт!

СОСНОВАЯ ВЕТОЧКА

Рогатый был старшина Хозумко. Оленьим пастбищам счёта не знал, сам в стада редко ездил — ленился да морозов боялся, хотя и в тундре вырос. Всю работу за него пастухи делали. А он любил больше под тёплыми шкурами лежать, да чтобы они поближе к теплу постланы были.

Разомлеет у тепла Хозумко, распарится, по щекам и шее капельки пота покатятся, нападёт на него зевота. Вытянется он под шкурами, хлопнет несколько раз в ладоши. Вздрогнет у стенки чума куча оленьих шкур. Вначале одна скатится, потом другая, третья — и высунется из-под них седая косматая голова морщинистого старика с большими горбами на спине. Закашляет старик громко, вытрет нос подолом широкой красной рубахи и, переваливаясь на кривых коротких ногах, подойдёт к огню, сядет перед Хозумкой на корточки, поговорят.

— Ну как, шаман Янко, выспался? — спрашивает Хозумко, всё ещё зевая.

— Спал, спал, да сон досмотреть не успел, — шамкает шаман беззубым ртом.

— Какой сон не досмотрел, Янко?

Поморщился шаман, посмотрел искоса на своего хозяина.

— Приснилось мне, будто в твоём дальнем стаде, что пасётся у гор, волки всех белых оленей перерезали.

— Так там у меня самые красивые, самые сильные олени!— закричал Хозумко. — Зачем тебе такой дурной сон приснился?!

— Не знаю, — говорит шаман,

— Так чего сидишь? Гадай скорее: правду ли во сне видел? Гадай на топоре! Послушай, что там в стаде делается?

Пошёл Янко к большому деревянному чурбану с вбитым в него топором, взял в руки колотушку и ударил по топору. Раздался звон. Бросил шаман колотушку на шкуры, припал ухом к топору, закрыл глаза.

— Ну, что там, — спрашивает его Хозумко шёпотом. Шаман помахал ему широкой ладонью.

— Говори скорее! — закричал Хозумко.

— Плач пастухов слышу. Завывание вьюги слышу. Пустой лай собак слышу. Бега оленей не слышу! — говорит шаман, не открывая глаз.

— Может, ты оглох, как старая охотничья собака? — сказал сердито Хозумко и позвонил в маленький серебряный колокольчик.

В чум ввалился запорошённый снегом пастух, в худой облезлой малице. Посмотрел со страхом на Хозумко.

— Поезжай, Санко, в дальнее стадо, в котором живут белые олени, скажи пастухам — пусть гонят стадо поближе к моему чуму.

Поклонился Санко, вышел из чума. Сел Хозумко снова к огню, греется.

— Что ещё скажешь, шаман Янко? — спросил Хозумко.

— В чуме Паланы мясо молодого оленя сварено. Вкусный дух от него по всему чуму идёт. У всех слюнки текут, а она никому не даёт.

Опять зазвенел Хозумко серебряным колокольчиком.

Скоро, согнувшись в поклоне, вошла в чум черноглазая Палана с жареной олениной в берестяном корытце. Облизнул Хозумко толстые губы, потёр ладони, взглянул ленивым взглядом на нарядный, расшитый нагрудник Паланы, на цветастый платок с шёлковыми кистями, выдернул из её рук корытце с мясом, поставил себе на колени и начал есть. Ел он долго, чмокал и сопел, слизывая сало с губ. Шаман украдкой смотрел на него, глотал слюнки.

Насытившись, Хозумко оттолкнул к нему берестяное корытце.

— По всей округе ни у кого нет таких белых оленей, как в моём стаде у гор, — сказал Хозумко, царапая толстым пальцем в ухе. — Если, Янко, сон твой станет правдой, то всех пастухов-ротозеев собаками затравлю, в тундру пешком выгоню!

Может быть, он и ещё придумывал бы всякие кары для бедных пастухов, только шаман Янко прервал его мысли.

— Мне ещё снился сон, — сказал шаман, — будто ты, Хозумко, свою красавицу дочь Тученбалу долго замуж не отдаёшь, а вокруг твоего стойбища каждую ночь оленьи упряжки носятся с молодыми охотниками. Не увезли бы её!

— И это худой сон тебе приснился! — сердито закричал Хозумко.