Великий менеджер или Мастер влияния - Эрнест Цветков

К полудню деревья притихли, и стало парить.

А часам к четырем тишина на несколько секунд стала абсолютной, мир замер, словно перед фотосъемкой, затем последовала сама фотосъемка блеснула бесшумно вспышка молнии, огненным зигзагом вспоров набухшее небо. И несколькими мгновениями спустя грохнул гром. Его раскаты пронеслись над Сретенкой, заглушив автомобильные гудок, и рассыпались по паутине тихих переулков. Из какой-то глухой подворотни с визгом шарахнул ветер, взметая перед собой столбы пыли и - обрушился ливень, будто он только и дожидался того, чтобы хлынуть через распоротое брюхо отяжелевшего, как туша левиафана, неба. Сточные канавы заполнились пузырящейся водой.

Несмотря на то, что на улице еще были видны торопливые прохожие, раскрывшиеся свои спасительные зонтики, улица стала выглядеть пустынной.

Как-то быстро стемнело, и в зарождающихся сумерках на вымершей притихшей Сретенке возник странный субъект - пожилой, седовласый, с зачесанной назад волнистой шевелюрой, с неподвижной, будто застывшим, темно-коричневыми взглядом из-под нависающих колючих бровей, одетый в черный в тонкую белую полоску английский костюм и производящий профессорским обликом своим впечатления внушительное. И, тем не менее, еще нечто необычное примешивалось к его располагающей импозантности - на золоченой цепочке рядом с ним ступал, чуть прихрамывая, здоровенный взъерошенный грач, угрюмо и даже с оттенком какой-то злобы мерцающий антрацитовыми глазами.

Седовласый и грач медленно вышли из Большого Сухаревского переулка как раз в тот момент, когда прогрохотали первые трескучие раскаты обрушившейся грозы, и хлынул ливень.

Седовласый то ли опечаленно, то ли укоризненно покачал головой и неожиданно быстро размашистым шагом пройдя несколько кварталов, подхватил на руки нахохлившуюся птицу и нырнул в приземистый и унылый Сергиевский переулок, где и исчез.

А на улице уже творилось Бог знает что. Вода, словно ожившая и взбесившаяся, исхлестывала тротуары, и, по-видимому, началось великое половодье, если не сказать потоп.

Ах как сладко под мерный шум дождя погружаться в сон, когда все тело в истоме, голова тяжелее, веки смыкаются, но вы еще не забываете все напрочь и еще смакуете это состояние блаженной дремоты, продлеваете удовольствие, как кошка, заигрывающая с обреченной мышкой, и уж только потом отдаетесь мягким ласкающим волнам наплывающих на вас видений.

Арчибальд Иванович Востриков, в кругу приятелей и знакомых просто Арчибальд, а в ласковом и замкнутом кругу заботливых притязаний своей тетушки совсем уж просто - Арчибальдушка, пребывал сейчас именно в таком состоянии, когда, отвоевав какие-то права в извечной жестокой борьбе с соседкой своей по коммунальной квартире, сорокалетней вдовствующей Дашей, он с гордым видом победителя удалился в свою комнатушку, где его и принял в добрые объятия древний полинялый диван.

И напрасно поверженная Даша нарочито гремела кухонной утварью. Далек был Арчибальд Иванович от мира кастрюль и газовых конфорок, ох как далек! Он нежился, он томился, как молока на медленном огне и блаженствовал, овеваемый причудливыми видениями. Его пухленькие губки вытянулось в причмокивающую дудочку, а намечающее брюшко, которое может, когда перевалило за тридцать, тихонько колыхалось в такт медленному размеренному дыханию.

А видения его действительно были причудливы, никогда он таких еще не видывал за свою добросовестную законопослушную жизнь. Он впоследствии рассказывал, что как только закрыл глаза, тут же будто бы провалился куда-то, его со всех сторон обступила тьма, как любопытствующие зеваки обступают какое-нибудь происшествие, приключившееся по вине такого же, как и они, зеваки.

Было сладостно, но отчего-то и жутковато. Едва проступающим, но все же ощутимым диссонансом приглушенно зазвучали нотки беспокойства в его безмятежно посапывающей душе. Внезапно он ярко и ощутимо, настолько ярко и так ощутимо узрел пред собой огромную смоляную птицу, то ли ворона напоминающую, то ли грача, что хотел уж было зажмуриться, но глаза его и так были закрыты. И он только подивился необычайной живости образа.

Птица с деловым видом и старательно чистила большой клюв о сильные крючковатые лапы, а затем вдруг уставилась на Вострикова и каркающим фальцетом вопросила: 'Чего же ты нежишься, Арчибальд? Пока ты тут нежишься, вода затопляет улицы, милиция в панике, придется, наверное, плоты строить. А ты безмятежно устроился и храпачка давишь'.

На мгновение птица умолкла, прищелкнув пролетающую мимо мошку, но, проглотив насекомое, продолжила: 'А между тем, если хочешь знать, пока ты тут храпачка давишь, соседка Дарья дусту в щи тебе сыплет. Так что завтра будешь щи с дустом жрать. Ну да ладно, ты я вижу, никак не реагируешь. Что с тебя возьмешь? Дрыхни дальше'. И столь же внезапно, как и появившись, птица взмахнула тяжелыми крыльями, сорвалась с места и полетела прочь. А бедный Арчибальдушка, услыхав про соседский дуст, предназначенный в его щи, изо всех сил уж старался проснуться, но, увы, попытки его бесплодны, словно управляла им теперь более могучие внешние силы, природа которых представлялась ему таинственной и непостижимой. И почти тотчас новое ведение ворвалось в его растревоженный сон - седовласый крупный объект с насупленным взором вонзил в него острые зрачки и, вдруг, с неожиданной мягкостью в голосе тихо и чуть печально вымолвил: 'Ты все спишь, Арчибальдушка. Ну что ж, спи, спи. Гляди только, как бы пожалеть об этом не пришлось'. Востриков что-то силился крикнуть в ответ, но звук его застрял где-то в глубине гортани, и ему пришлось быстро глотнуть, чтобы застрявший звук не мешал дышать.

На этом кошмар внезапно оборвался, и Арчибальд Иванович Востриков пробудился - вспотевший и с ощущением разбитости, голова его гудела, и перед глазами все качалось. Он посмотрел в окно, отчего под ложечкой у него засосало, и он тоскливо склонил голову. За окном висели неподвижно грач на массивной золотой цепи и гривастый с неподвижным, чуть подернутым задумчиво-печальной дымкой, взором.

Они смотрели на него в упор. Он больно зажмурился. Когда же открыл глаза, их уже не было, а за окном висела лишь мутная пелена бесконечного дождя.

'Однако, нервишки? - подумал вконец расстроенный Арчибальд Востриков. Какая-то ерунда мерещится. А, может, это все Дашка проклятая? Ведь вот не послушал я тетушку свою, когда она приезжала ко мне, высмеял, как и подобает здравомыслящему человеку. А ведь говорила она мне, что соседка моя колдунья. Самая настоящая колдунья. И что накаркает она мне неприятностей. Эх тетушка, мудрая у тебя голова. Во мрачные годы инквизиции орудовать бы тебе. Выдающейся фигурой бы стала. Не тетя, а Великий инквизитор. Нюх у тебя на ведьм феноменальный. Я же не послушал тебя. Посмеялся над тобой. А, может, она мне и наслала все кошмары '. И снова у Арчибальдушки что-то заныло в душе, словно нечто тяжелое несколько раз внутри перевернулось, и он почувствовал то ли голод, то ли тревогу, то ли страх. В комнате его возле серванта на табуреточке восседал строгий гривастый господин и держал на руках вымокшую нахохлившуюся птицу, напоминающую обликом своим не то ворона, не то грача. Хотя и изрядно намокший, он все же демонстрировал вид гордый и величественный, быть может в эту минуту он сам напоминал большую взъерошенную, но торжественно настроенную птицу.

Арчибальд Иванович Востриков оставался убежденным и закоренелым материалистом еще с тех пор, когда в свои младые годы страстно заправлял кружком юного атеиста в районном Доме Культуры, однако на этот раз осенил он себя крестом.

Посетители же при этом не исчезли, а представительный господин скривился в тонкой улыбочке, покачал головой наподобие сердобольной бабушки, собирающейся отчитать нашкодившего внука, медленно проговорил: 'Ах Арчибальдушка, Арчибальдушка, взрослый и рассудительный ты человек, а осеняешь себя крестным знамением. Ну положим, ты даже от чистого сердца решил испробовать силу креста, но ведь всякий поступок должен быть уместен. В данном случае Ваш поступок, господин Востриков, не уместен! Ибо мы не привидения и уж тем более не нечисть. Ты понял?!' - и мужчина на последнем слове грозно повысил интонацию. И грач пыхнул на сконфуженного и пристыженного Арчибальдушку своими непроницаемо черными с золотым отливом очами. У Арчибальдушки же отвисла нижняя губа и теперь висела каким-то беспомощным придатком, и выражение лица приняло от этого вид глуповатый. Он молча кивнул и шумно сглотнул слюну, и при этом кадык его судорожно взметнулся к подбородку.

- Но ближе к делу, - вдруг перейдя на металлический тон, сказал строгий господин, не меняя голоса, продолжил. - События повернулись, к сожалению так, что ты вынужден будешь нам помочь.

- С большой охотой, - выпалил не ожидавший от себя такой горячей готовности помогать этим странным субъектам Арчибальд Востриков.