Оковы тяжкие падут. Повесть - Андрей Углицких

Нажав кнопку вызова и пребывая в ожидании, от нечего делать глянул в площадочное окно: на улице было белым-бело, вьюжило, снежинки метались, кружились в танце…

Лифта долго-долго не было. Как всегда. Но зато – славься жизнь! – он все-таки работал, горемыка: из лифтовой шахты доносилось грозное гудение, как будто бы там поселился шмелиный рой. Наконец, натружено гудя, спотыкаясь и останавливаясь на всех заинтересованных этажах, татуированный непристойными надписями механический полуинвалид добрался и до Долотиного, предпоследнего.

2

В лифтовой кабине Долота еще раз мысленно повторял, проделывал в уме ежедневный свой маршрут, такой привычный и непредсказуемый: пешедралом до метро «Юго-Западная», от нее – до «Лубянки» (переход на «Кузнецкий мост»), далее – опять метропередвижение до «Сходненской», потом – автобус до «Братцево». Ибо знать наверняка, в какой точке, где конкретно, тебя подставят, кинут сегодня, какие сюрпризы на сей раз преподнесет дорога – было невозможно. Именно поэтому следовало быть готовым ко всему. Коварный и непредсказуемый Город, предоставляя москвичам возможность жить одним-единственным, сегодняшним, днем, давно уже, по мнению Долоты, вел со своими кроткими и законопослушными насельниками откровенную войну, сечу тайную, битву смутную, необъявленную…

Вообще народишко на Руси изводили («чморили», «гнобили» и тому подобное) издавна. Зато уж – на совесть, основательно. И методично. Истоки традиции этой восходили корнями к далекому прошлому, к временам еще оным, батыевым, и ранее. Кое-кому могло бы показаться даже (западным либералам-чистоплюям, по преимуществу), что пренебрежение материалом человеческим, бессмысленное уничижение и уничтожение его, вообще является если не основной целью, то, во всяком случае, одним из приоритетов «третьеримского» царства-государства. А вот взяли бы, да и попробовали бы господа хорошие эти поставить себя на место князя нашего средневекового, к примеру, а потом бы – судили да рядили! В момент, когда налогов собрано – с гулькин нос, денег в казне – днем с огнем, бояре – заговоры плетут, братья родные – извести мечтают, татары – ясак требуют, ярлык ханский – намедни закончился, продлевать опять надо, а из командировки в Орду вернешься ли – вещунья надвое сказала, реформы, мать их, буксуют, а Литва – войною грезит и грозит… Когда настроение – ниже носка сапожка ялового. И попробовали бы найти ответ на простой вопрос: чем и как в условиях таких нечеловеческих князю тому самооценку поднять? Как отвлечься от думушек тяжких? Вот тогда бы, поди, и дошло бы, даже до самых тугих из них, почему, с каких таких коврижек, приходилось руководителям нашим, во главе дружин «при полном доспехе, на ратном коне, под древними великокняжескими знаменами», как писали летописцы, поспешать до Новгород-города, поторапливаться, горлопанов тамошних на колы насаживать, батожком да кнутиком, кнутиком да батожком – работать, и работать, и работать, да дыбкою-матушкой, разлюбезной, не гребовать. Прореживать, пропалывать огородик своенравный свой. А чем еще прикажете развеяться?.. А холопов этих – хрен ли их жалеть-то? Народишко-то, он ведь опять отрастет. Вскоре. На третий день. Что щетина. Как поэт сказал. Оглянуться не успеешь, глядь, опять черно в глазах! Стало быть, не за горами новое прореживание… И – так далее… Или представили бы себя на минуту императором нашим, самодержцем российским… Вот, сделайте милость, господа либералы, встаньте на минутку на место сие высокое. Воссядьте, так сказать, на трон. Попарьтесь под мономаховой… Мысленно, конечно, мысленно… В более поздние, но тоже, как говорится, те еще времена… Что, жарковато стало? Ибо снова в казне – хрен да маленько, дворяне спились – мышей не ловят, Британия из Персий выдавливает. На понт берет, жаба островная! Польша – Огинского в шинках распевает. У Алешеньки вчера из лунки зубной опять кровь остановить не могли. Долго. Повсюду смутьяны и социалисты. Бомбисты. Сергея Александровича, Сережу, Сержа, при срабатывании очередной такой адской машинки разорвало, как лягушку. А реформы, мать их, как им и положено, опять буксуют. Ну как, скажите, императору развеяться? Чем душеньку потешить, как отвлечься от дум тяжких о судьбе отечества любезного?.. А может быть, так: взять да и сгноить под Мукденом, там, или в Порт-Артуре каком тыщ восемьдесят? А то и все сто – «зачморить». Для счету ровного! А то цифра не круглая какая-то получается. Плюс – эскадры две полного штату рыбкам япономорским скормить?.. Или прикиньтесь, критиканы наши непреклонные, на место отца народов нашего. Вспомните хоть бы знаменитое его: «Киев взять к седьмому числу! К празднику пролетарскому! Что-что, маршал, я не расслышал, повторите! Если к седьмому, то цена вопроса двести тысяч, а если недельки через две, то только пятьдесят? Намотайте на ус, генерал-майоришко: только к седьмому! И ни днем позже! Лично ответите! И не считайте потери, через месяц еще армийки три из Сибири нагоним. Да если уж совсем хватать не будет, лагерные шконки перетряхнем, не погребуем, а доберем. А надо будет – и четыре. Кому церковь не мать, тому Бог не отец! А куда его, народец-то, солить, что ли? Этот потрох сучий – коси, не коси – все равно по пояс в нем ходить будешь!»

Примерчики эти, конечно же, можно продолжать и продолжать, но, думаю, что не изменит сути это. Ибо суть – сказана уже.

При этом не стоит забывать, что и другие государства тоже через это проходили. Еще как! Их, голубчиков, также не миновала чаша сия! Только ведь большинство стран, в которых были такие периоды, как-то все же переболели ими, как дети ветрянкой. Или корью. В смысле стойкого пожизненного иммунитета, невосприимчивости к подобным «забавам» в дальнейшем. В отличие от нас, где хворь эта, зараза, болезнь роста, становления (назовите, как хотите), как-то незаметно, но хронизировалась, вошла в плоть и кровь, стала едва ли не нормой… Конечно, случилось так вовсе не потому, что властители и управители наши российские были сплошь и рядом какими-то наособицу уж плохими, злыми, жестокими или мстительными. Нет, нет и нет! Были, были средь них и не злые, и не глупые, и дальновидные даже…

Лифт судорожно дернулся и остановился. В ноги тупо влилась тяжесть торможения. Долота, даже не глядя на указатель этажей, ориентируясь лишь по времени путешествия, безошибочно определил: восьмой. В лифт неспешно, как челн, вплыла дородная женщина в шубе. Шибанул в нос густой аромат духов. Даже дыханье пресеклось. На секунду. Новоприбывшая ткнула наманикюренным пальцем в кнопку, лифт продолжил свое неспешное организованное падение. Долота снова погрузился в себя…

Так вот, были, были – и справедливые, и государственно-мыслящие. Очень цельные натуры встречались. Но гнобили, меж тем, практически все. Почему? А потому, что ничего другого у них не получалось. В принципе. Так, дребезжанье одно. Или – вообще ничего. Ни разумного, ни доброго, ни вечного. В лучшем случае. Ну хоть ты тресни! Лишь народишко, лишь он один не подводил начальников и вождей своих, переводясь легко, становясь «ничем», как бы играючи, естественно, так сказать. Независимо от способа осуществления. Хоть в темницах гноби дурака, хоть топи, как кутенка, хоть кожу с него с живого сдери иль в печь сунь вместо полена – все одно в масть получалось!

Возможно, что ни в одном государстве на свете властям так лихо не катило. А человек, даже если он руководитель самого высокого ранга, он ведь все равно человек лишь. Грешен и слаб он, и потому всегда стремится повторять и повторять то, что у него получается лучше. Если душевнее всего выходит чморение собственных подданных – значит, ситуация эта и будет воспроизводиться в будущем чаще прочих. С тем же вероятием, с каким, к примеру, солнце восходит на востоке, а заходит на западе. Таковы уж законы психологии, против которых не попрешь…

В свое время, в попытках докопаться до истоков пресловутого российского феномена «народочморения», Долота добрался до фольклора даже. До сказки народной про кузнеца-умельца… Помните? Решил однажды сын-кузнец мастерством блеснуть перед батюшкой своим. Пригласил отче в кузенку. Разогнал горны, расплавил руду. И попросил дать ему задание на изготовление любой вещи. На заказ. Отец выбрал борону. Сын, предвкушая успех заслуженный и скорый, горячо взялся за дело свое горячее. Но, как ни тщился, не вышло ничего. Не борона выковалась, а безобразие форменное. Материал только перевел, стервец! Но он оказался человеком упорным, настойчивым и, к чести своей, даже виду не подал. Наоборот, как мог, попытался переломить ситуацию в пользу свою, вновь обратился к отцу с тем же вопросом, что и в первый раз: что, мол, еще сделать? Только теперь – из той, несостоявшейся уже, бороны. Ибо материалу-то другого больше нету. Почесал отец «репу», повертел уродину в руках, прикинул – вроде бы, на лопату материалу еще хватало. Должно было, во всяком случае, хватить. И заказал сынку лопату. Опять затюкал молотом добрый молодец-удалец, пуще прежнего мехами запыхал. Начал лопату ладить. Но вот беда: и лопата не выковалась! Опять вместо нужной в хозяйстве вещи лишь обрубок уродливый получился. Ни землицы изделием этим не вскопать, ни в овраг выбросить – люди засмеют… Но в третий раз взял слово незадачливый кузнец: «Знаешь, батюшка, а давай-ка, я тебе лучше „пшик“ сделаю, точнее, покажу?» «Как это „пшик“? – удивился отец, но на всякий случай разрешил: – Давай, черт с тобой». А что же, скажите, еще делать ему остается, коль у сына руки не из того места растут? (И отца, кстати, тоже можно понять: родная кровь, как никак). Раскалил «гермес» наш докрасна несостоявшуюся «борону-лопату», прихватил щипцами, да со всего размаху вогнал, жаркую, в кадку с водицей холодной! На контрасте температур сыграл. И не зря, как выяснилось, старался. Огласилась кузня шипением, повелась паром – в двух шагах не видать ни хрена! «Вот, – с гордостью воскликнул сын, когда туманное марево рассеялось, – видишь, какой у меня „пшик“ замечательный вышел! Всем пшикам – пшик!» Чумазое лицо трудоголика, покрытое бисеринками пота, едва ли не сияло от счастья: угодил-таки, справился!..