В долгу у прошлого. Воспоминание и дневниковые заметки российского немца - Артур Круг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Карательные меры! И против детей тоже? За что? Ужас какой-то. Откуда было взяться многочисленным диверсантам и шпионам? Этому не верили. Но война есть война. Чем черт не шутит?!
Дорога в неведомые края была долгой и тяжелой. Вместе с шестью другими семьями в одну из «теплушек» попало и семейство деда: дедушка и бабушка с баулом прихваченной кое-какой одежды и ящиком столярных инструментов, их сын Александр с женой Лизой и двумя детьми в возрасте двух с половиной и полутора лет. Здесь же размещались старшие дочери Катя и Малюша с семьями, младшие дочери – Фрида и Марта – и моя мама со мной на руках – пятимесячным голубоглазым, рыжеволосым, всем на удивление, сыном.
Как-то раз во время одной из остановок мама со мной, выйдя подышать свежим воздухом и купить молока, попросила сопровождающего вагон красноармейца подержать меня. Но не успела она оглянуться, как солдата на месте не оказалось. Оказывается, он решил подшутить над молодой мамашей и скрылся в соседнем вагоне. Мама пришла в отчаяние. В вагоне стоял переполох: «Ребенка унесли». Но все закончилось благополучно. Позабавившись со мной, красноармеец вскоре принес меня в вагон целым и невредимым.
На десятые сутки поезд, шедший в направлении нынешней Астаны, прибыл на одну из железнодорожных станций, возле которой стояло несколько подвод и грузовик. По просьбе деда мама узнала, что машина ждет переселенцев из Поволжья, она из с. Николаевки Щучинского района, что в семидесяти пяти километрах от станции. Договорившись с водителем и решив процедурные вопросы, семейство Майеров отправилось к месту, которое для дедушки и бабушки стало последним пристанищем в их нелегкой судьбе.
…Первые дни и месяцы на новом месте были особенно трудными. К великой неустроенности добавились холод и голод, отчуждение и унижение. Мама рассказывала, что семья прибыла в Николаевку без единой крошки хлеба. Выручила одна из сердобольных местных жительниц – украинка. Увидев очень голодных, невесть откуда прибывших людей с маленькими детьми, она принесла из своего двора полведра картошки, которая тут же была сварена на костре и съедена, конечно же, без соли. Соль в селе была на вес золота. Маме пришлось обойти все село, чтобы выменять привезенную с собой единственную выходную юбку на стакан соли…
Как я уже говорил, до войны моя мама работала учительницей в школе. Теперь, в селе, где проживали в большинстве своем граждане украинской национальности, прибывшие сюда в годы столыпинских реформ, когда значительная часть местных мужчин находилась на фронте и уже приходили похоронки, учительнице-немке было трудно рассчитывать на работу по специальности. Она ее получила только после войны. Во время войны работала везде, где придется.
Об отце моем никаких известий не было. Последнее письмо было получено за пять дней до указа от 28 августа 1941 года, в котором он сообщил, что находится в Киеве, только что вернулся с линии фронта, жив, хотя опасностей для жизни было немало. Просил писать коротко и сразу. На этом связь с моим родным отцом прервалась…
Случилось так, что после смерти на Севере старшей дочери деда, мама оказалась для ее детей не только родной тетей, но и фактически второй матерью. Вернувшись из трудармии после войны, ее муж как-то незаметно оказался моим отчимом, с которым у меня сложились довольно непростые отношения.
Отчима я отцом не называл. Рос под присмотром мамы, сам по себе, с каким-то двойным чувством ожидания отца с фронта, постоянного ощущения голода, какой-то непонятной подавленности и тревоги. К тому же отчим был надломлен физически и морально, частенько возвращался домой под хмельком, устраивал дома маме, которая к тому времени устроилась на работу, сцены ревности, нередко завершавшиеся крупным скандалом. Я пытался вступиться за маму, спрашивал: «Почему пьешь?», но непременно получал ответ: «Подрастешь – поймешь».
Спасало то, что рядом был дедушка, который сам побывал на фронте в годы Первой мировой войны и всегда лестно отзывался о ее участниках и моем отце, считал его самым лучшим зятем. Чувство гордости у меня вызывало то, что отец находился на передовой и боролся с фашистами. Хотя это страшное слова нередко срывалось с уст местных жителей, особенно подростков, в адрес нас, прибывшей сюда немецкой детворы. Помню, мы иногда отлавливали таких обидчиков и устраивали им «сальто-мортале».
Дедушка хорошо говорил на русском языке, освоил частично и казахский. Проживавшие в селе и окрестностях казахи были у него частыми, желанными гостями. Особенно из ближайших лесничеств, у которых он получал добротный лес в обмен на готовые столярные изделия.
Для нас, сельской детворы, самыми запоминающимися и радостными событиями были рождественские праздники. В ночь под рождество все мы, внуки (а у деда уже к началу пятидесятых годов их было около двух десятков), старались встать как можно раньше, высматривали лучик света в окне столярной мастерской деда, чтобы успеть первыми его поздравить с праздником. И непременно добротным, выученным наизусть по этому поводу немецким стихом. Уравниловки у деда не было: самый первый, смелый и находчивый одаривался наибольшей денежной премией в пять рублей, все же остальные по нисходящей – до одного рубля.
Эта традиция сохранялась, пока дедушка и бабушка были живы. У деда было два кумира в жизни – Бог и Ленин. С Богом у него была связана надежда на вечную жизнь после смерти, с Лениным – на лучшую жизнь при жизни. Приятно вспомнить, что портрет Ленина на белой стене, как икона, как воплощение справедливости, в красивой рамке под стеклом, всегда висел у него в прихожей дома.
В селе до смерти Сталина – «отца всех народов» – царило какое-то подавленное настроение. Я тогда учился в местной семилетней школе. Наличие комендатуры, где всем немцам села, маме и нашим родственникам приходилось один-два раза в месяц отмечаться, вызывало раздражение и протесты. И мы, подростки, пытались как могли нашкодить местному коменданту. Забирались вечерами на чердак двухэтажной канторы колхоза, в которой размещался его кабинет, а он частенько там засиживался допоздна, играли в прятки, гоняли голубей. Услышав шум, он ловил нас, за уши приводил в кабинет, угрожал расправой и пистолетом.
В конце войны в наше и окрестные села в качестве спецпереселенцев прибыло несколько семей чеченцев. Это прибавило коменданту хлопот. Помню, как в период уборки в конце сороковых годов по селу пронесся слух: «Коменданта убили». В тот же день группу чеченцев, подозреваемых в убийстве, привезли в село, связали и бросили в один из колхозных амбаров. Мы с ужасом наблюдали, как самые крепкие мужики села нещадно били их, затем наряд милиции увез их в райцентр. Что с ними потом стало, никто не знал. Инцидент, как стало известно позже, произошел в бригаде, когда коменданту доложили о краже зерна. Выяснив, что это дело рук чеченцев, он с пистолетом на взводе, решил их задержать. А воры, спрятавшись в местной школе, дожидались его и, петляя по лабиринтам классных комнат, из-за угла всадили ему в горло нож.
В селе случалось и многое другое. Загадочным образом исчезали люди, говорили, что они якобы что-то не то сказали или что-то не то сделали.
А что именно, никто не знал. Среди бесследно исчезнувших из села людей был и один немой немец, над которым мы постоянно подшучивали. Потом мы узнали, что его «забрали» за то, что он показал уже новому коменданту комбинацию из трех пальцев.
На слуху был случай, когда местному портному-немцу дали десять лет тюрьмы: «стукачи» донесли коменданту, что у него есть родственники за границей и что он нелегально получает от них письма.
Поплатился свободой и отчим. Работая бухгалтером колхоза, он, имея разрешение, приобрел за наличный расчет набор упряжи для тройки лошадей председателя, на которой он ездил в райцентр на совещания. Председатель выкрутился, а отчиму дали пять лет. Вскоре после смерти Сталина он был амнистирован…
Естественно, что в школе и дома об этих странных случаях только шептались. Да и было ли у нас, подростков, время задумываться о том, что вокруг творилось. Занимало другое, как помочь родителям добыть еду, заготовить на зиму топливо и корм для коровы. Летом в колхозе помогали сгребать и скирдовать сено, поливали капусту, возили воду, месили навоз, сушили его и складывали в причудливые пирамиды и штабеля. Осенью убирали картошку, собирали оставшиеся в поле колоски, вымолачивали их на ручных самодельных жерновах, растирали зерно, пекли лепешки, ели макуху.
Шел 1954 год. Я заканчивал местную семилетнюю школу. В один прекрасный солнечный зимний день поехали мы с другом за сеном. Только стали нагружать подводу, как началась сильная метель. Отъезжать от стога было нельзя. Решили подождать. Поставили подводу с подветренной стороны, вырыли в стогу укрытие и там спрятались. Было удобно и относительно тепло. Снежные метели в наших краях тогда были злыми. Запросто можно было замерзнуть или заблудиться. Такое случалось здесь не раз. Время от времени проверяли, не замело ли нас вообще, для чего взяли на всякий случай лопату. И чтобы не задремать, начали рассказывать друг другу различные истории. Случайно, как бы между прочим, друг спросил меня: «Слушай, уже давно хотел тебя спросить: где твой отец? Говорят, пропал без вести. А ведь немцев на войну не брали».
