Затеряны в снегу - Марк Твен

Несколько минут царило гробовое молчание; даже ветер как будто таинственно умолк и его было столь же мало слышно, как падающие хлопья снега. Наконец, снова начались печальные разговоры; все мы, очевидно, сознавали в глубине души, что это наша последняя ночь.

— Братцы, начал Оллендорф, — умрем вместе. Но, расставаясь с жизнью, отбросим все неприязненные чувства друг к другу. Забудем всё дурное. Я знаю, что вы сердиты на меня, за то, что мы, по моей вине, блуждали в снегу, — но, право, намерения у меня были самые чистые. Простите меня! Откровенно признаюсь, я негодовал на мистера Валлу за то, что он бранил меня и даже обозвал логарифмом, — что это такое, я не знаю, но наверное что-нибудь обидное и неприличное. Я не мог забыть этого оскорбления — до того оно меня задело за живое. Но теперь я прощаю мистеру Валлу, от всего сердца прощаю…

Голос бедного Оллендорфа оборвался, и он залился слезами. Да и не он один — м-р Баллу и я тоже всхлипывали. Затем Оллендорф, немного оправившись, и мне простил всё, что я ему сделал и наговорил дурного. Вынув фляжку с водкой, он заметил, что спасется он или нет, но отныне никогда не возьмет в рот ни капли хмельного. Он готов встретить судьбу лицом к лицу; правда, ему хотелось бы еще немного пожить на свете — не ради эгоистических целей, а для того, чтобы произвести полный переворот в своем характере, посвятить себя бедным и страждущим, преследовать пьянство, служить примером для юного поколения и, наконец, проститься с жизнью в сознании, что он не даром прожил на своем веку. Эта перемена жизни должна начаться с настоящего момента, даже в виду угрожающей смерти, — с этими словами он швырнул в сторону бутылку с водкой.

Мистер Баллу пустился в размышления такого же рода; для начала исправления жизни он решил бросить старую колоду карт, услаждавшую наше одиночество на постоялом дворе, покуда нас задерживал разлив. Хотя он никогда не был игроком в душе, но всё-таки эти карточные забавы греховны, безнравственны и недостойны честного человека. Окончив этот монолог, растроганный старик зарыдал с горечью, не лишенной некоторого самодовольства.

Мои рассуждения были почти такого же содержания и сознаюсь, что чувства, вызвавшие их, были вполне искренни и задушевны. Мы все были искренни, все глубоко растроганы в нашем безнадежном положении, стоя лицом к лицу со смертью. Я выбросил свою трубку и, совершая этот подвиг, почувствовал, что наконец-то избавился от гнусного порока, тиранически владевшего мною всю жизнь. Вспоминая о том, как мало хорошего я сделал на своем веку, какие высокие благородные цели я стал бы преследовать, если б остался жив, я снова не мог удержаться от слез. Мы обнялись и ожидали наступления роковой дремоты, предшествующей смерти от замерзания.

Дремота скоро начала овладевать нами, и тогда мы трогательно простились друг с другом навеки. Приятная истома охватила всё мое существо, а снежные хлопья окутывали мое бренное тело похоронным саваном. Настало забытье. Жизненная борьба подходила к концу.

Не знаю, сколько времени я находился в состоянии забытья, но мне показалось, что оно длилось целый век. Постепенно я начал приходить в сознание, почувствовав ужасную ломоту во всем теле. Я вздрогнул. В голове моей мелькнула мысль: вот она, вот смерть…

Вдруг какая-то белая масса заворочалась возле меня и чей-то голос не без иронии:

— Господа, не соблаговолит ли кто-нибудь из вас легонько толкнуть меня в спину?

Это был Баллу, или, по крайней мере, скорчившаяся, обледенелая белая фигура с голосом Баллу.

Я поднялся на ноги и что же увидел! Среди серой мглы утреннего рассвета, в двадцати шагах от нас обрисовывались очертания станции, а под навесом стояли наши оседланные лошади!..

В эту минуту поднялся снежный вихрь и как из облаков показалась фигура Оллендорфа. Мы все трое тупо и молча смотрели на лошадей. Действительно, говорить нам было нечего. Наше положение было такое жалкое, смешное и унизительное, что слова были бы излишни; мы не знали, с чего начать.

Радость спасения была отравлена, и на самом деле совершенно пропала. Мы стали раздражительны и угрюмы. Сердито стряхнув снег с платья, мы все трое гуськом поплелись к лошадям, сняли с них седла, а сами вернулись на станцию.

Я не преувеличил ни одну из подробностей этого курьезного и нелепого приключения. Оно разыгралось точь-в- точь, как я описал его. Мы в самом деле провели ночь в степи, в снежную метель, полные отчаяния, в двадцати шагах от теплой, уютной комнаты.

Часа два мы просидели каждый наедине с самим собою, досадливо размышляя о случившемся. Всякая таинственность пропала; нам было ясно, почему кони покинули нас. Без сомнения, умные животные тотчас же добрались до навеса и, вероятно, слышали и потешались над нашими исповедями и сокрушениями.

После завтрака мы почувствовали себя немного лучше, мир опять показался нам прекрасен и жизнь по-прежнему мила. Вдруг мною овладело какое-то чувство неловкости, потом усилилось и дошло до крайней степени. Увы! мое возрождение было неполным — мне страшно захотелось курить! Я сопротивлялся, как только мог, но плоть немощна… Я удалился в уединение и целый час боролся с самим собою. Но всё было напрасно. Вскоре я против воли рылся уже в снежных сугробах, отыскивая свою трубку. После долгих поисков, я отыскал свое сокровище и забился в уголок, за ригу, чтобы насладиться им. Долго я оставался там, борясь против искушения и мучаясь мыслью, что подумали бы мои честные, твердые душой товарищи, если б изловили меня на таком бесхарактерном поступке. Наконец, я закурил трубку и, признаюсь, ни одно человеческое существо в мире не могло чувствовать себя таким униженным и слабым. Я стыдился самого себя. Всё еще опасаясь, чтобы меня не обличили приятели, я подумал, что, может быть, по другую сторону риги будет безопаснее и обогнул угол. Тут я встретился носом к носу с Оллендорфом, тайком потягивавшим водку из своей фляжки, а возле, близехонько, очутился Валлу, углубленный в раскладывание «солитэра» своими старыми, засаленными картами!

1889