Литературные и журнальные заметки. Несколько слов «Москвитянину» - Виссарион Белинский

В доказательство, как иногда опасно свой личный вкус выдавать за общий и как, в этом отношении, не всякому следует быть слишком смелым, – обращаем внимание читателей на то, что г. Шевырев находит дурными эти превосходные стихи Лермонтова, представляющие в себе живую и роскошную картину Кавказа:

И над вершинами КавказаИзгнанник рая пролетал.Под ним Казбек, как грань алмаза,Снегами вечными сиял;И, глубоко внизу чернея,Как трещина, жилище змея,Вился излучистый Дарьял;И Терек, прыгая, как львица,С косматой гривой на хребте,Ревел; и хищный зверь и птица,Кружась в лазурной высоте,Глаголу вод его внимали;И золотые облака,Из южных стран, издалека,Его на север провожали;И скалы тесною толпой,Таинственной дремоты полны,Над ним склонялись головой,Следя мелькающие волны;И башня замков на скалахСмотрели грозно сквозь туманы —У врат Кавказа на часахСторожевые великаны!{10}

Г-н Шевырев видит тут подражание Марлинскому и ужасно рад грамматической неловкости, вследствие которой безграмотному читателю, – но только безграмотному, – может показаться, что хищный зверь кружится вместе с птицею в лазурной высоте… Г-н Шевырев видит отсутствие полного грамматического смысла в этих чудных стихах Лермонтова:

А мой отец? Он как живойВ своей одежде боевойЯвлялся мне, и помнил я:Кольчуги звон, и блеск ружья,И гордый, непреклонный взор,И молодых моих сестер…{11}

С грамматическою указкою не мудрено доказать ничтожество стихов не только Державина, но и Жуковского и Пушкина, что и делывали, бывало, педанты доброго старого времени.

В числе важных обвинений на издателя «Новой хрестоматии» г. Шевырев приводит его предпочтение Кольцову «перед лучшими (?) нашими лириками современными – Языковым и Хомяковым». Это несправедливо: гг. Языков и Хомяков давно уже не лучшие и не современные лирики; оба они пишут теперь мало и редко, и оба пишут, как писали назад тому около двадцати лет. Кольцов, без всякого сомнения, неизмеримо выше их уже потому только, что он был истинный поэт по призванию, между тем как они только звучные версификаторы, особенно последний. Г-н Шевырев говорит: «В Кольцове весьма замечательна была наклонность к философско-религиозной думе, которая таится в простонародии русском». Неправда: где доказательства этого элемента в нашем простонародии? Уж не в народной ли русской поэзии, где его нет ни следа, ни признака? Кольцов потому и имел наклонность к философско-религиозной думе, что самобытным стремлением своей мощной натуры совершенно оторвался от всякой нравственной связи с простонародьем, среди которого возрос{12}. Г-н Шевырев, считая по пальцам слоги и ударения в стихах Кольцова, не заметил, что их метр совершенно особенный, образованный по метру народных песен, но принадлежавший собственно Кольцову. Пропускаем без внимания бранчивые выражения г. Шевырева, излившиеся из досады, что Кольцов выбирал себе знакомства не по рекомендации г-на Шевырева и держался не его литературной партии.

Говоря о помещении в «Хрестоматию» переводных пьес г. Струговщикова, г. Шевырев вспоминает, что в «Римских элегиях» Гете, переведенных г. Струговщиковым, не было правильного пентаметра. Положим, что и так; но разве в этом дело, а не в верной поэтической передаче подлинника? Мы уже не говорим о том, что г. Струговщиков не хуже г. Шевырева знает метрику; но как же начинать свои привязки с метра? Г-ну Шевыреву кажется, что покойный И. И. Дмитриев лучше г. Струговщикова передал пьесу Гете, названную им «Размышлением по случаю грома», – и потом сам же прибавляет, что Дмитриев дал пьесе другое значение, уклонясь от панфеистической мысли Гете… Шутка! После этого перевод Дмитриева, разумеется, есть более искажение, чем перевод.

Г-н Шевырев ниже всего низкого поставил прекрасную пьесу г. Огарева «Ноктурно», – и поделом: зачем г. Огарев печатает свои стихотворения в «Отечественных записках», а не в «Москвитянине»! Г-н Шевырев называет повести г. Панаева – «Дочь чиновного человека» и «Белую горячку» дюжинными повестями, годными только на пустые страницы журналов: опять та же причина дурного расположения московского критика и его пристрастного суждения о повестях г. Панаева – та же причина, то есть «Отечественные записки»!{13} И за что бы так почтенному критику сердиться на наш журнал, столь изобильный хорошими и даже типическими произведениями по части повествовательной?..{14}

Далее, опять встречаем негодование московского критика за предпочтение, отданное г. Галаховым Кольцову перед гг. Языковым и Хомяковым. Мы тоже с этой стороны не совсем довольны издателем «Хрестоматии»: ему бы совсем не следовало помещать пьесы гг. Языкова и Хомякова, особенно последнего: зачем приучать мальчиков к фразерству и пустоте мыслей в гладких стихах? Г-н Шевырев удивляется, что г. Галахов русским песням Кольцова отдает преимущество перед русскими песнями Дельвига: странное удивление! Да кто же не чувствует и не знает, что русские песни забытого Дельвига столько же русские, сколько, например, идиллии г-жи Дезульер теокритовские, тогда как песни Кольцова горят и трепещут, насквозь проникнутые русским чувством, русскою душою?..

Заключим наши заметки указанием на странную выходку г. Шевырева против «Похвального слова Петру Великому» почтенного профессора А. В. Никитенко, этого образцового произведения, полного здравых мыслей, красноречия и отличающегося изящным языком. Московского критика возмутила следующая мысль в «Слове» г. Никитенко: «Но если б и самый утонченный, расчетливый эгоизм вздумал спросить, что каждый из нас почерпнул на свою долю в новом порядке вещей? – мы отвечали бы: честь существовать по-человечески и облаготворять свое существование всеми нашими силами, материальными и нравственными». Г-н Шевырев испещряет эти строки г. Никитенко и курсивом и вопросительными знаками в скобках, а потом доносит… читателю{15}, что «это и неприлично, и безнравственно в смысле религиозном и патриотическом, и исторически ложно!..» Это, изволите видеть, называется критикою у г. Шевырева!.. А между тем он же, г. Шевырев, очень наивно находит сравнение Петра с богом, сделанное Ломоносовым, нисколько не гиперболическим!.. «Неужли же русский народ до Петра Великого не имел чести существовать по-человечески?» – вопиет г. Шевырев, Если человеческое существование народа заключается в жизни ума, науки, искусства, цивилизации, общественности, гуманности в нравах и обычаях, то существование это для России начинается с Петра Великого, – смело и утвердительно отвечаем мы г. Шевыреву. Да и кто в этом не уверен, вместе с оратором, который во всей речи своей имел одну цель – показать, чем обязаны мы Петру, как просветителю своему. В справедливости нашей мысли ссылаемся на любимые авторитеты г. Шевырева, и на Карамзина в особенности. Петр Великий – это новый Моисей, воздвигнутый богом для изведения русского народа из душного и темного плена азиатизма… Петр Великий – это путеводная звезда России, вечно долженствующая указывать ей путь к преуспеянию и славе… Петр Великий – это колоссальный образ самой Руси, представитель ее нравственных и физических сил… Нет похвалы, которая была бы преувеличена для Петра Великого: ибо он дал России свет и сделал русских людьми… Г-н Никитенко развивает в своей речи эти же самые мысли – и за один-то из самых простых логических из них выводов г. Шевырев делает ему упреки, которые не знаем, как и назвать; знаем только, что они в высшей степени неприличны и нелепы. Пусть читатели сами рассудят, какое можно иметь доверие к критику, который так понимает и толкует разбираемых им писателей…{16}

Скажем в заключение, что грустное зрелище представляет собою литература и критика, где считающие себя представителями науки и просвещения – или занимаются мелкими и пустыми вопросами, или на важные вопросы набрасывают тень подозрительных и двусмысленных намеков, готовые каждого, кто не разделяет их мнений, выставить каким-то противосмысленным общему порядку явлением… И между тем они-то первые и кричат против дурного тона, неприличной брани, грубого неуважения к чужим мнениям, необразованной нетерпимости к чужому убеждению, о безымянных рыцарях, о желтых перчатках{17}. Милостивые государи! хотели бы мы сказать им: перед вами ваши громкие имена, гражданские и литературные; умейте же поддержать предполагаемый вами блеск, умейте заставить уважать свое достоинство, уважая сами достоинство других; перед вами ваши желтые перчатки – не марайте же их грязью мелкой журнальной брани и неприличных выходок мелкого и раздражительного самолюбия…