Великий запой: роман; Эссе и заметки - Рене Домаль

С последним слогом (я уже достаточно выпил, чтобы находить это совершенно естественным) гитара в руках Гонзага разлетелась на куски. Оборванной струной ему порвало верхнюю губу. Несколько капель крови попали на тыльную сторону его ладони. Он осушил стакан. После чего набросал в записной книжке необычное стихотворение, которое уже на следующий день позаимствовали и переврали на всех языках двести двенадцать поэтов, что повлекло за собой уйму авангардистских движений, двадцать семь исторических столкновений, три политические революции на одной и той же мексиканской ферме, семь кровавых войн на Паропамизе, голод на Гибралтаре, вулканическое извержение в Габоне (такого еще никогда не было), диктатуру в Монако и принесло ему почти немеркнущую славу в глазах minus hebentes.

После того как арауканец выпил, воцарилась тишина. Затем одна пожилая дама злобно выкрикнула:

— Только без всяких там магических штучек! Мы требуем объяснений. Кто сломал гитару? Как? И зачем?

— Только без всяких там научных штучек! — металлическим голосом отчеканил Отелло с пеной на губах. — Никаких научных штучек! Одни лишь волшебные объяснения!

— Сначала выпьем, — медленно произнес «заветный» человек. — А уже потом я усыплю вас более или менее содержательной речью о режущих, колющих, бьющих, давящих, разлагающих и прочих способностях человеческого, а возможно, и птичьего языка — но сначала выпьем.

Тут появились какие-то горячие колбаски, приправленные специями вырвиглаз, что стало еще одним — помимо боязни думать — поводом выпить; конспиратор Дюдюль, видевший, как это происходит в кино, вынул из заднего кармана штанов фляжку и принялся обходить присутствующих, предлагая глоточек какой-то ужасной стоеросовки с лимонным привкусом, которую американцы во времена сухого закона называли водкой, коньяком, джином или просто drink’ом, в зависимости от того, насколько интересными они хотели выглядеть.

На свою беду я подпустил к себе одного поэта (его звали Старьевщик Соло), и тот завел длинную речь, в которой тщетно пытался объяснить, что Земля круглая, а «антиподы — это люди, которые ходят головой вниз с помощью специального деревянного винта, называемого по-голландски boomerang». Не знаю, сколько временных четвертей он еще распинался, пока я не поднял голову и не увидел, что все внимательно слушают речь Тоточабо — этим чипевайским, то есть невразумительным, именем называли нашего «заветного» человека. Я покраснел от стыда за свою рассеянность, выдал толику испарины и вслушался. Вот приблизительно то, что я сумел уловить из его слов.

Тоточабо говорил:

— … Наиглупейший виртуоз после нескольких лет занятий способен на расстоянии расколоть хрустальную вазу, сыграв всего одну ноту, точно соответствующую хрупкому равновесию стеклянной материи. В пример приводят не самых тупых скрипачей, которые проделывают это, почти не задумываясь. Хозяйка дома кичится тем, что принесла в жертву Искусству или Науке (как получится) лучшую стекляшку своей коллекции, какую-нибудь семейную реликвию, и так радуется, что забывает отругать сына, который возвращается из школы совершенно пьяный: сын погрязнет в пороке, провалится на экзаменах, дойдет до того, что займется коммерцией, станет богатым и уважаемым, и вся цепь последствий зависит от одного определенного музыкального звука, выраженного числом. Я забыл сказать, что единственное слово, которое рыбы способны произнести, это слово «искусство». Продолжим.

Физики Хладни и Савар, воздействуя вибрацией на металлические пластины, покрытые тонким слоем песка, получали геометрические фигуры из узловых линий, разделявших зоны колебания. Используя вместо песка размолотые в порошок семечки подсолнечника, смешанные с камедью, эти ученые или, как их небезосновательно величают…

— Наелишь мы твоими ишториями, — прошамкал гасконский эрудит Иоганн Какур, выкатывая налитые красным вином глаза. Подойдя к Тоточабо, он раздраженно сунул ему под нос несколько книжонок с картонными закладками и разноцветными карандашными пометками на полях.

— Ну уж нет, мой маленький, — елейно протянул старик.

Ошарашенный эрудит выронил книги. Я подошел и незаметно их подобрал. Имена авторов мне ни о чем не говорили: Хиггинс, Де ля Рив, Фарадей, Уитстон, Рийке, Зондгаус, Кундт, Шаффготш. Был еще отдельный том из собрания сочинений Гельмгольца, который я отложил в сторону. Под конец я обнаружил «Словарь рифм» и «Энциклопедию оккультных наук» и погрузился в чтение последней, не забывая выпивать после каждой статьи, с тем блаженством, которое испытываешь всякий раз, когда находишь кого-то глупее себя.

— Звук оказывает сильное воздействие на огонь, — продолжал старик, когда я вновь прислушался. — На воздух, как вы можете слышать в данный момент — посредством голоса или прочих средств. На воду, как вы знаете из исследований физиков Плато, Савара и Мора, а также из работы доктора Фаустролля, патафизика, о жидких венах, особенно когда они текут вертикально из отверстия в тонкой стенке. И на землю. Я имею в виду твердое вещество, состоящее — по мнению Тимея Локрийского — из кубов, как, например, те вибрирующие пластины, о которых я вам уже рассказывал. В качестве примера я бы добавил стены Иерихона, если бы обращение к подобному авторитетному факту не было сегодня, в наш век просвещенцев, несколько дискредитировано.

— Довольно, — сказал я и хотел было добавить «мы здесь не для того, чтобы слушать лекции и упиваться риторикой…», но он меня оборвал.

— А кто требовал объяснений?

— Не я.

— Какая разница?

Тут вмешался Отелло:

— Вот я вас и подловил. Вы говорили: воздействие на огонь, воздух, воду, землю. А что вы скажете по поводу пятого элемента?

— Вот видите, — обратился ко мне Тоточабо. — Мне это надоело так же, как и вам. Сейчас мы сымпровизируем ему небольшое затыкание мнимой эрудицией.

И заговорил чуть громче:

— Идите-ка вешать лапшу на уши другим. Ведь мы-то прекрасно знаем, что под аспектом звука, воспринимаемым на слух, скрывается молчаливая суть. Именно из этой критической точки, где зачаток чувственности еще не выбрал, стать ему звуком, светом или чем-то иным, из этой природной глубины, где видящий видит звуки, а слышащий слышит звезды, именно из этой сути звук черпает свою силу и способность управлять.

После чего, подмигнув мне, шепнул:

— Ну, как я их заткнул?

— Плотно, — ответил я. — Но когда вы говорите «мнимая эрудиция», вы имеете в виду «истинное знание»?

— Мой бедный друг, у вас приступ жажды!

Так оно и было, и я пошел за лекарством.

Мы пили как лошади. В какой-то момент вдруг выступила одна толстая и очень образованная вегетарианка.

— Все это очень мило, — сказала девица, опрокидывая локтем свой перно (безалкогольный, зато с фурфуролом и высшими эфирами). — Все это очень мило. Я нисколько не сомневаюсь в результативности ваших опытов, и имена упоминаемых вами заслуженных физиков внушают мне доверие. Но если все это ради какой-то разбитой мандолины, то это слишком. Впрочем, вы делали вид, что разрушаете не музыкальными звуками, а словами. Звуки человеческого голоса не имеют математической точности звуков, которые можно выжать из монохорда…

— Пф… — присвистнул Тоточабо. От его свиста у меня как от пуха защекотало в ноздре. Я чихнул.

Пятнадцать пар глаз посмотрели на меня с укоризной. Пока я думал: «Вот что значит „не глаза, а лотерейные шары“, хотя в наши дни лото — такая же устаревшая игра, как „безиг“, „гусь“, „мигрень“, „юноша-за-мной“ или „нос Клеопатры“…», пока я перебирал гирлянды знакомых мне слов, все уже успели — дабы избавиться от ощущения неловкости — выпить раза по три. Мне же пришлось сидеть с пересохшим горлом и терпеть следующие пояснения.

Они оказались изнурительными, и я, озабоченный лишь тем, как бы выпить, запомнил всего несколько положений. Сначала речь шла о гамме гласных, которую Тоточабо как-то странно объяснял при помощи слов ou, eau, a, oeufs, est, haie, y, он писал их мелом на вытяжном колпаке камина и предлагал нам читать вслух. Поднялся невообразимый гвалт. Одни прилежно упражнялись, другие каламбурили, третьи считали все это белибердой; кто-то перебрасывался бранными словами, кто-то обменивался безапелляционными суждениями, а некий Франсис Кок, закипая от ярости, вдруг вскочил и вызывающе нас оглядел. Задрал мокрый острый нос, ударил кулаком по столу, порезался об осколок стекла, покосился, как бы давая нам понять, что брызги его алкогольной слюны — бесспорный признак благородного гнева, затем, поборов неловкость и решившись как-то разрядить обстановку, воскликнул, но не басом, а фальцетом «да-что-же-это-вообще-» и сел. Его колючие слова, плохо скрывающие смущение, подействовали куда лучше, чем любая серьезно продуманная речь: все замолчали.