Сука ты позорная - В. Алмазов

Романов вопросительно посмотрел на Назарова.

— Я, кажется, знаю разгадку, — сказал он. — На Колыму я попал с Воркутлага, где пробыл два года. Так вот, теперь вспомнил: многие старожилы говорили, что в Воркутлаг попали после окончания строительства железной дороги, а раньше числились за Печерлагом. Поэтому они никуда не этапировались. Вот и все.

— Логично, — сказал Романов. — Сперва гуртом строили дорогу. Потом большую часть рабсилы кинули на строительство шахт. Ведь шахта — это не просто дырка в земле, и на поверхности нужно много чего понастроить, чтобы уголек «пошел на-гора». А стране уголек стал ой как нужен. Ведь тогда Донбасс-то у Гитлера оказался. В общем, Солженицын здесь явно схимичил, сотворив из цифр страшилку. Ну да ладно, продолжим.

ЖЕРТВЫ ГОРОДОВ

Вот еще одна цифровая загадка: «Считается, что четверть Ленинграда была посажена в 1934-1935 гг. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст ее».

Ваше слово, Семен Никифорович.

— Ну, здесь говорится о тех, кто был взят по «делу Кирова». Их действительно было много больше, чем могло быть виновато в смерти Кирова. Просто под шумок начали сажать троцкистов. Но четверть Ленинграда, конечно, — нахальный перебор. А точнее пусть попробует сказать наш друг — Питерский Пролетарий (так Семен Никифорович иногда шутливо величал меня). Ты ведь тогда был там.

Пришлось говорить мне.

Тогда мне было 7 лет. И точно помню только траурные гудки. С одной стороны слышались гудки завода «Большевик», а с другой — гудки паровозов со станции «Сортировочная». Так что, строго говоря, ни очевидцем, ни свидетелем, я быть не могу. Но тоже считаю, что названное Солженицыным количество арестованных фантастически завышено. Только здесь фантастика не научная, а прохиндейская. Что Солженицын здесь темнит, видно хотя бы из того, что требует для опровержения точную цифру (зная, что читателю ее негде взять), а сам называет дробное число — четверть. Поэтому проясним дело, посмотрим, что значит в целых числах «четверть Ленинграда». В то время в городе проживало примерно 2 млн. человек. Значит, «четверть» — это 500 тыс.! По-моему, это настолько прохиндейская цифра, что ничего больше доказывать не нужно.

— Нужно! — убежденно сказал Романов. — Мы же имеем дело с Нобелевским лауреатом...

— Ну ладно, — согласился я. — Вы знаете лучше меня, что большинство зеков — мужчины. А мужчины везде составляют половину населения. Значит, в то время мужское население Ленинграда было равно 1 млн. Но ведь не все население мужского пола можно арестовать — есть грудные младенцы, дети и престарелые люди. И если я скажу, что таких было 250 тыс., то дам большую фору Солженицыну — их, конечно, было больше. Но пусть будет так. Остается 750 тыс. мужчин активного возраста, из которых Солженицын забрал 500 тыс. А для города это значит вот что: в то время везде работали в основном мужчины, а женщины были домохозяйками. А какое предприятие сможет продолжить работу, если из каждых трех работников лишится двух? Да весь город встанет! Но этого же не было.

И еще. Хотя мне и было тогда 7 лет, но могу твердо свидетельствовать: ни мой отец и никто из отцов моих знакомых сверстников арестован не был. А при таком раскладе, какой предлагает Солженицын, арестованных у нас во дворе было бы много. А их вообще не было. У меня все.

— Я, пожалуй, добавлю вот что, — сказал Романов. — Случаи массовых арестов Солженицын называет «потоками, вливающимися в ГУЛАГ». И самым мощным потоком он называет аресты 37-38 гг. Так вот. Если учесть, что в 34-35 гг. троцкистов сажали не меньше, чем на 10 лет, то ясно: к 38-му г. никто из них не вернулся. И в «большой поток» из Ленинграда брать было просто некого...

— А в 41-ом — вмешался Назаров, — в армию призывать было бы некого. А я где-то читал, что тогда Ленинград дал фронту около 100 тыс. одних только ополченцев. В общем, ясно: с посадкой «четверти Ленинграда» Солженицын опять переплюнул господина Геббельса.

Посмеялись.

— Эт-точно! — воскликнул Семен Никифорович. — Любители потолковать о «жертвах сталинских репрессий» любят вести счет на миллионы и не меньше. К этому случаю мне вспомнился один недавний разговор. Есть у нас в поселке один пенсионер, краевед-любитель. Интересный мужик. Зовут его Василий Иваныч, а потому и кликуха у него — «Чапай». Хотя фамилия у него тоже исключительно редкая — Петров. На Колыму он прибыл на 3 года раньше меня. И не так, как я, а по комсомольской путевке. В 1942-м добровольно ушел на фронт. После войны вернулся сюда, к семье. Всю жизнь шоферил. Он частенько заходит в нашу гаражную биллиардную — любит шары погонять. И вот как-то при мне подходит к нему один молодой шоферишка и говорит: «Василий Иваныч, скажите честно, страшно было жить здесь в сталинские времена?» Василий Иваныч посмотрел на него удивленно и сам спрашивает: «Ты о каких страхах толкуешь?»

«Ну, как же, — отвечает шоферишка, — сам слыхал по „Голосу Америки“. Здесь в те годы угробили несколько миллионов зеков. Больше всего полегло их на строительстве Колымской трассы...»

«Ясно, — сказал Василий Иваныч. — А теперь слушай внимательно. Чтобы где-то угробить миллионы людей, нужно чтобы они там были. Ну хотя бы короткое время — иначе гробить будет некого. Так или нет?»

«Логично» — сказал шоферишка.

«А теперь, логик, слушай еще внимательнее, — сказал Василий Иваныч и, повернувшись ко мне, заговорил. — Семен, мы с тобой точно знаем, а наш логик наверно, догадывается, что сейчас на Колыме народу живет много больше, чем в сталинские времена. Но насколько больше? А?»

«Думаю, что раза в 3, а, пожалуй, и в 4» — ответил я.

«Так! — сказал Василий Иваныч, и, повернулся к шоферишке. — По последнему статистическому отчету (они ежедневно печатаются в „Магаданской правде“), сейчас на Колыме (вместе с Чукоткой) проживает около полумиллиона человек. Значит, в сталинские времена здесь проживало, самое большее, около 150 тыс. душ... Как тебе эта новость?»

«Здорово! — сказал шоферишка. — Никогда бы не подумал, что радиостанция такой солидной страны могла так паскудно врать...»

«Ну так знай, — назидательно сказал Василий Иваныч, — на этой радиостанции трудятся такие ушлые ребята, которые запросто делают из мухи слона. И начинают торговать слоновой костью. Берут недорого — только уши развесь шире...»

ЗА ЧТО И СКОЛЬКО

— Хороший рассказ. А главное к месту, — сказал Романов. И спросил меня:

— Ты, кажется, хотел рассказать что-то про знакомого тебе «врага народа»?

— Да не моего знакомого, а отца одного из моих знакомых пацанов посадили летом 38-го за антисоветские анекдоты. Дали ему 3 года. А отсидел только 2 — досрочно освободили. Но вместе с семьей выслали за 101 км, кажется, в Тихвин.

— Ты точно знаешь, что за анекдот дали 3 года? — спросил Романов. — А то у Солженицына другие сведения: за анекдот — 10 и более лет; за прогул или опоздание на работу — от 5 до 10 лет; за колоски, собранные на убранном колхозном поле, — 10 лет. Что ты на это скажешь?

— За анекдоты 3 года — это я знаю точно. А насчет наказаний за опоздания и прогулы — твой лауреат врет, как сивый мерин. Я сам имел две судимости по этому указу, о чем есть соответствующие записи в трудовой книжке...

— Ай да Пролетарий!.. Ай да шустряк!.. Не ожидал!.. — съязвил Семен Никифорович.

— Ну, ладно, ладно! — отозвался Романов. — Дай человеку исповедаться...

Пришлось исповедаться.

— Кончилась война. Жить стало полегче. И стал я получки отмечать выпивкой. А ведь у пацанов где выпивка, там и приключения. В общем, за два опоздания — 25 и 30 минут отделался выговорами. А когда опоздал на полтора часа, получил 3-15: с меня 3 месяца высчитывали по 15% заработка. Только рассчитался — снова попал. Теперь уже на 4-20. Ну а третий раз меня ожидало бы наказание 6-25. Но «миновала меня чаша сия». Понял, что работа — дело святое. Конечно, тогда мне казалось, что наказания чересчур строгие — ведь война уже кончилась. Но старшие товарищи утешили меня тем, что, дескать, у капиталистов дисциплина еще строже и наказания горше: чуть что — увольнение. И становись в очередь на бирже труда. А когда подойдет очередь снова получить работу — неизвестно... А случаи, когда человек получал тюремный срок за прогулы, мне неизвестны. Слыхал, что за «самовольный уход с производства» можно получить год-полтора тюрьмы. Но ни одного такого факта я не знаю.

Теперь о «колосках». Я слыхал, что за «кражу сельхозпродукции» с полей можно «получить срок», размер которого зависит от количества украденного. Но это говорится о полях неубранных. А собирать остатки картошки с убранных полей я сам ходил несколько раз. И уверен — арестовывать людей за сбор колосков с убранного колхозного поля — бред сивой кобылы. И если кто из вас встречал людей, посаженных за «колоски», пусть скажет.

— Я знаю 2 похожих случая, — сказал Назаров. — Это было в Воркуте в 1947 г. Два 17-летних пацана получили по 3 года каждый. Один попался с 15-ю кг молодой картошки, да дома обнаружили еще 90 кг. Второй — с 8-ю кг колосков, да дома оказалось еще 40 кг. И тот и другой промышляли, конечно же, на неубранных полях. А такая кража и в Африке кража. Сбор же остатков с убранных полей нигде в мире кражей не считался. И соврал тут Солженицын затем, чтобы лишний раз лягнуть Советскую власть...