Рай в шалаше - Галина Башкирова

Кафельные печи, анфилада комнат — четыре их было или пять? — это в те годы, когда все жили тесно (отец его, оказалось, был выдающийся врач), и в затерянности запущенной квартиры двое людей, передвигающихся каждый по своим давно размеченным маршрутам — на таком пространстве легко не пересекаться неделями. Бесчисленные книжные шкафы со столетней давности зелеными занавесками, письменный стол, многоэтажный, как высотный дом на Котельнической набережной, занимавший приблизительно столько же места, сколько вся их с мужем и Петькой тогдашняя комнатенка, и кругом старинные часы (отец его собирал коллекцию). Весь тот вечер прошел под их перезвон. За столом Константин Дмитриевич капал соусом на скатерть, жена намазывала ему бутерброды, очищала помидор, вкладывая его в готовную, привычно сложенную руку. Он перекатывал мягкий, бесстыдно обнаженный помидор по ладони, и обе женщины невольно следили за тем, капнет он на скатерть или нет. Весь обед чета Цветковых молчала, Тане пришлось болтать какой-то вздор — о себе, своей работе, шефе, об их институте.

К чаю не было ничего, кроме сахара, Таня достала банку вишневого варенья, принялась мыть вазочку, взглянула в зеркало: в кафель над мойкой муж вмонтировал зеркало — Денисов устроил на кухне систему зеркал, чтобы Тане было видно, что где кипит, бурлит и происходит. Утомленное лицо с голубыми тенями под глазами глянуло на нее сквозь водные брызги — десять лет прошло с того ленинградского вечера.

«Самое главное, — объясняла ей тогда Варя, Костина жена, — аккуратно снять с курицы шкурку, шкурку отложить, остальное пропустить через мясорубку». — «Но это вечер работы!» — ужаснулась Таня. «Всего три часа, — Варя не поняла Таниного изумления, — Константин Дмитриевич любит»... Курица оказалась не гостевой, а обыкновенной едой. У Вари было скорбное, рано постаревшее лицо не очень счастливой женщины, слишком суетливо мелькали над столом ее руки со вздувшимися жилами и без маникюра. Она все взглядывала на Таню c тихой улыбкой, похоже было, она стеснялась своего положения при высокоталантливом муже и не знала, как скрыть это свое чувство: Таня была тогда молоденькой столичной дамой, хорошо одетой, с модной стрижкой, рядом с Таней требовалось держать фасон, сил же для фасона у жены его, по-видимому, осталось не очень много.

Так это началось или, скорее, обрушилось на Таню десять лет назад, и тогда, в первые минуты обеда, Таня подумала, что и дня не выдержала бы под одной крышей с таким человеком, но уже ближе к вечеру решила, что в крайнем случае научила бы его сперва чистить помидоры, если уж ему так нравится есть очищенные, и зажигать газ: Варя шутила, что он панически боится газовой плиты. Хотя что было решать: Петька едва начал говорить, Таня лет пять как была замужем, все шло хорошо, удачно и весело.

...В конце концов Константин Дмитриевич научился зажигать, газ, о чем и оповестил Таню года два спустя телеграммой, вызвавшей оживление их почтальонши, решившей, что это хитрая любовная шифровка, и возмущение мужа, поинтересовавшегося, что все это, наконец, означает. «Означает лишь то, что он действительно научился его зажигать», — ответила Таня, догадываясь, что это означает на самом деле — в ленинградском доме начались неприятности. «Кто ставит чайник?» — протелеграфировала она и в ответ получила «молнию»: «Умница, поняла».

Константин Дмитриевич, теперь давно уже московский житель, профессор, теперь уже Московского университета, не был у Денисовых недели две, может, больше (только в лабораторию к Тане забегал) и, как обычно, принес ей подарки — очередной альбом живописи и духи, видно дорогие. «Только из-за названия», — сказал он, поспешно заталкивая ей в руки атласную коробочку. В белом ромбике бежала вязь золотых букв — «Всегда с тобой». Таня сунула в шкаф под чистые простыни золотистые «Всегда с тобой», даже не понюхав. Иначе не избежать очередного, с холодком мужнина вопроса: «Что все это, наконец, означает?» Таня давно перестала понимать, что все это означает. Приезды, отъезды, внезапные исчезновения, полночные звонки, подарки, отдельная дружба с Петькой — член семьи, друг дома, верный рыцарь... Бог знает что.

В маленькой ее кухне, составив табуретки вокруг выдвижного столика, они сидели и пили чай. Занавески задернуты, по радио едва слышно мурлычет музыка, и вишневое домашнее варенье разложено по блюдцам. Такие чаепития обожал Петька, он обсасывал косточки, предаваясь при этом бесконечным рассуждениям: «Как вы думаете, сколько счастливцев пьют сейчас чай с вишневым вареньем в Москве? А по всей стране? А во всем мире?» И косточки, пускаемые в виде трассирующих пуль, разлетались по кухне, и Петька получал от отца по шее.

Костя жадно допивал вторую чашку, когда наконец явился Денисов.

— Привет! — Муж равнодушно застыл в дверях, слегка кивнув новой знакомой, представился по имени и отчеству: — Валентин Петрович, хозяин здешних мест, — и снова ушел, попросив Таню: — Налей мне тоже, пусть остынет.

Увидев Денисова, гостья встрепенулась, одернула облегающий черный свитерок и нарочито скромно, как показалось Тане, склонилась над блокнотом — она записывала за Костей библиографию. Таню это их занятие за чаем раздражало: не нашли другого места для консультации, не гостиница же у них с Денисовым, в конце концов.

— Нет, тысяча девятьсот пятнадцатый год, — возразила Косте Нонна, — это правильно, можете не проверять. — Лицо ее на секунду сделалось злым. Или это тень набежала от люстры? Вернее, она сама набежала на тень, так резко откинувшись назад, что длинные волосы не поспели за своей хозяйкой.

— Таня, — попросил Цветков, — взгляни по своей библиографии, который там год издания. Помнится, тысяча девятьсот двенадцатый.

Константин Дмитриевич встал, потянулся, выпрямил узкие свои плечи, признак большого неудовольствия, слабым движением отставил чашку: вещи снова уходили в небытие. Забота о чашке была последним усилием остаться с Таней, невысказанной лаской, извинением за уход.

Пришлось идти к Петьке в комнату, ящики с библиографией стояли у него.

Открылся и тут же зажмурился хитрый серый глаз.

— Петруша!

Подлый Петька притворно засопел, потом открыл один глаз, засмеялся, срочно сделал грустную морду:

— Мамуля, я не сплю, я жду дядю Костю.

— Тебе уже час как положено спать.

— Он мне нужен, — заскулил Петька. — Мне надо его спросить, — хохол на подушке жалобно задрожал. — Я буду испытывать силу воли и не засну до утра, спорим?

И тут, разумеется, возник Костя: несносная манера ходить за Таней тенью. Когда бы ни появился в доме, через пять минут неотвязная тень. Трогательный вариант попугая-неразлучника. Из чужой клетки.

— Дядь Кось, видал корабль? Это для тебя! Я тебе его месяц строил. Не веришь?

Петьку вымело из постели. И через секунду они с Костей уже дули в паруса, и корабль выплыл из гавани, сооруженной из сигаретных коробок, и корабль вышел в открытое море, и корабль несся как птица, и мелькали берега. Корабль летел вперед, подгоняемый попутным ветром, и Петька с Костей летели вместе с ним... Тени, высокая, ломкая, покачивающаяся и маленькая, круглоголовая двигались по противоположной стене, скользили по рукам, выдвигавшим ящички, настигая Танину картотеку. 1912-й или 15-й год издания, боже мой! Не все ли равно, лишь бы Танин корабль шел по курсу!

— Дуй в стаксель! — командовал Петька. — Ты видишь, видишь, он наклоняется, несмотря на шверт. Знаешь, что такое шверт?

Пижама расстегнута, стоит босой на холодном полу, розовый от счастья. Дождался своей минуты! Сколько слез было пролито над этим швертботом, горючих, необнародованных слез. Часами сидел в своей комнате, закрывшись от родительских взоров оконной занавеской. Он превратил подоконник в корабельные доки, разложив на нем подаренный все тем же дядей Костей набор слесарных инструментов. Он клеил, кроил, перекраивал, путался в разноцветных клубках ниток, подвешивая снасти... Первый раз на Таниной памяти Петька ни с кем не советовался, не лез с вопросами, ни в чем не сомневался. Отца же невежливо, за что получил нагоняй, попросил не вмешиваться. Дело было не в том вовсе, что он начинал взрослеть и первый раз чем-то наконец всерьез увлекся, — случилось нечто большее: появилась сверхцель, и это понимали они с мужем оба. И оба понимали к тому же, что первая в жизни их сына потребность в самоотречении вызвана не ими, родителями, а посторонним человеком, приходящим в дом. Петька готовил сюрприз дяде Косте, вот в чем, помимо белых парусов и волшебного слова швертбот, заключался секрет. Секрет удался — это было видно по тому, как дядя Костя обрадовался и мама не гнала в постель.

Тени на стене слегка кивали друг другу, Таня глядела на тени: оглядываться на их владельцев непедагогично, пришлось бы немедленно действовать, глядела и волновалась: гнать Петьку в постель или хотя бы тапочки заставить надеть? И то и другое бессмысленно: Петька и голоса ее сейчас не услышит. А не гнать...