Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Попробовал бы сегодня какой-нибудь современный Кант (написавший в свое время: «негры, резвые как дети, не испытывают нужды в рефлексии») снисходительно отозваться о носителях пралогического мышления — коллеги просто перестали бы с ним здороваться.

Таким образом, после произошедших революционных перемен, вызвавших переоценку ценностей, территория здравого смысла несколько сузилась и превратилась в местность, где живут и мыслят соседи. Соседям повезло куда меньше, чем догонам и бороро. Их по-прежнему именуют бюргерами, мещанами или обывателями (за исключением периодов предвыборной лести), и статус их обобщений в глазах собственно философии по-прежнему предельно низок. Самосознание соседей-обывателей, как в своей бесхитростности, так и, в особенности, в своих наивных хитростях, в лучшем случае удостаивается имени житейской мудрости; обычно же оно просто определяется как полюс, противоположный философии.

Между тем непримиримое отношение академической философии к здравому смыслу отнюдь не сводится к одному лишь презрению. Враждебность включает в себя компоненты обиды и страха. Во-первых, компания соседей отнюдь не спешит признать в кабинетном философе человека мудрого или хотя бы знатока. Скорее такого считают чудаком, своеобразным юродивым, достойным снисходительного отношения. Вовсе не восхищение, а жалость обеспечивает приют, предоставляемый самодостаточной дружеской компанией философским притязаниям какого-нибудь гиганта мысли, одинокого мыслителя.

Во-вторых, обыденный рассудок не имеет претензий, характерных для более продвинутых промежуточных (и потому лишенных самодостаточности) интеллектуальных кругов; он даже и не пытается имитировать построения, имеющие хождение в дисциплинарной философии. Пренебрежение к книжному знанию, отсутствие потребности произносить слова, которые сам не понимаешь, делают здравый смысл практически неуязвимым по отношению к провокациям возвышенного разума. Конечно, философом становится (если становится) лишь тот, кто покидает прибежище обыденного сознания, но вовсе не обязательно покидать компанию соседей с обидой и затаенной неблагодарностью.

Здесь, пожалуй, следует вспомнить слова Конфуция, полезные для всех, пребывающих в интеллектуальном странствии, но особенно для посетителей провинции здравого смысла. Конфуций сказал: «Человек ничтожный и низкий постоянно ссорится со своими ближними, но во всем следует им. Муж благородный со своими близкими прекрасно ладит — но не следует им ни в чем».

Итак, стремление здравого смысла пофилософствовать представляет собой «обыкновенное человеческое», оно благополучно реализуется среди повседневных нужд, прекрасно уживаясь с зарабатыванием денег, с регулярными порциями необходимой ругани, с проявлениями либидо и даже с самой могучей силой из числа правящих миром — с силой инерции будней. Гость из иных миров вполне может и позабыть свое родство с компанией соседей, но легкая концентрация внимания позволяет восстановить контуры житейского философствования. Единственное усилие, которое следует в этом случае предпринять, — усилие сохранения присутствия. Ибо даже самая чуткая и внимательная душа странника обычно испытывает идиосинкразию к некоторым ключевым словам. Как только в разговоре начинают мелькать «шурин», «деверь», «свояк», «Серега с Малой Бронной и Мишка с Моховой», сигнальный огонек внимания отключается, автоматически выбиваются пробки, обеспечивающие режим присутствия. Здесь и требуется некоторое усилие самоконтроля, без него не удастся сойти за своего.

Хорошим внешним подспорьем в данном случае является доза алкоголя, которая прежде всего выключает выключатели — сторожевые посты сознания, реагирующие на повтор, на банальность и на упоминавшиеся ключевые слова. Алкоголь, самый универсальный химический медиатор, удобен здесь еще и потому, что философствование здравого смысла разворачивается именно на кромке измененного состояния сознания. Для мира, в котором обитают шурины и свояки как главные источники авторитета, «выпить» и «пофилософствовать» суть смежные состояния, практически неотделимые друг от друга. Обыденное сознание вообще характеризуется совпадением противоположностей, далеко превосходящим построения диалектического разума. В частности, в обывательском кругу чтение как раз и есть развлечение, час потехи, наступающий после того, как время отдано делу. Пришельцы из вышележащих интеллектуальных пространств могут обладать другой установкой: чтение для них сопряжено, наоборот, с максимальной концентрацией присутствия, оно есть занятие, в сущности — работа.

Зачастую простейшие моменты взаимного непонимания не дают путешественнику возможности погостить в провинции здравого смысла в свое удовольствие. Действительно, философия не может быть здесь самостоятельным времяпрепровождением, ее роль — служить острой приправой к основному блюду, к проживанию и проговариванию оставшейся жизни. Но и такое бытование философии выдвигает своих собственных знатоков, испытывающих порой моменты триумфа, не зависящие напрямую от степени образованности.

Некоторые характерные привычки здравого смыла в сфере философствования (а с ними приходится считаться любому, претендующему на роль своего) выявил еще Гегель в знаменитой статье «Кто мыслит абстрактно». Образ философии, доступный обыденному сознанию, как раз и сводится к обмену абстрактными утверждениями, каждое из которых имеет вид вселенского обобщения:

«Все женщины легкомысленны (легковерны, коварны, любят ушами и т. д.)».

«Все мужчины думают только о себе (о своем мужском достоинстве, о том, как бы соблазнить невинную девушку, о деньгах-футболе-рыбалке и т. д.)».

Место женщин и мужчин в семимильных обобщениях легко занимают евреи, ирландцы, немцы, врачи, политики, генералы и вообще «другие».

Особняком стоят зодиакальные объяснения (все Львы, Скорпионы, Раки…). Их можно было бы назвать зодиаманиакальными, поскольку они, во-первых, оттесняют на периферию другие причинные ряды, а во-вторых, зодиаманиакальность выходит далеко за пределы провинции здравого смысла.

Как бы там ни было, семимильные обобщения осуществляются с необыкновенной легкостью и с той же легкостью сменяют друг друга. На этом фоне формация науки отличается осторожностью, некоторой даже робостью в обобщениях, что вызывает неизменное раздражение философствующих соседей.

Как уже было сказано, к противоречиям абстрактных тезисов обыденное сознание совершенно нечувствительно, поэтому приводить контрпримеры с целью опровержения нет никакого смысла. Аборигенами подобные уточнения воспринимаются как мелочность, своего рода нехватка философского воображения. Главной отличительной чертой компании философствующих соседей является именно семимильность суждений, принципиальное отсутствие вкуса к нюансам, полутонам и тонким различиям. Опытный путешественник из братства вольных софистов никогда и не станет пытаться привить чуждые критерии к практике философствования здравого смысла — в этом случае он неизбежно получит искаженную картину. Путешественник понимает, что одно дело — мышление в пределах собственной компетенции и совсем другое — интеллектуальные прогулки, увеселительные вылазки, предпринимаемые в часы досуга. Тот же Гегель тонко заметил, что интерес, иногда проявляемый здравым смыслом к философии, объясняется единственной причиной — «желанием здравого смысла хоть раз в жизни постоять на голове». В житейских вопросах, в пределах собственной компетенции, здравый смысл безусловно обладает необходимым набором тонких различий (иначе он не был бы «здравым») — во всех же прочих случаях он беззаботно кувыркается и стоит на голове.

Философствующий здравый смысл не подчиняется формально-логическому закону исключенного третьего, зато он подчиняется закону исключения присутствующих и, разумеется, себя любимого.

В умозаключениях типа «все женщины легкомысленны» (воспользуемся таким эвфемизмом) или «мужчины сплошь эгоисты» для присутствующих рядом кокеток и эгоистов делается исключение, которое, как правило, специально не оговаривается. Правда, говорящий может заявить: «Я не имею в виду присутствующих», но тем самым он скорее делает ситуацию двусмысленной. Одно и то же свойство в зависимости от того, приписывается ли оно своим или чужим, оценивается прямо противоположным образом. Точную расшифровку подобных философем здравого смысла дает Ролан Барт в своем знаменитом различении эротики и порнографии: «Эротика — это то, что возбуждает меня, а порнография — то, что возбуждает другого». Таким же незамысловатым способом в компании философствующих соседей проводится различие между упорством и упрямством, бережливостью и скаредностью, находчивостью и наглостью, влюбчивостью и готовностью к измене.