Анатомия страха - Джонатан Сантлоуфер

– Может, у него есть еще что-нибудь от Ди Каприо?

– Нет, только V. И много грубее и некрасивее.

Я набросал тяжелые брови и темные глаза. Затем попросил Лори описать нос.

– Толстый, – заявила она. – Широкий… а ноздри… вроде как… расширяются книзу.

Она добавила еще несколько деталей, касающихся носа и глаз, затем вернулась ко лбу, бровям и букве V. И тут произошло чудо – я тоже его увидел.

– Больше не могу. – Лори перестала жмуриться. – Очень мерзко.

– Ты права, – произнес я как можно мягче.

– Тогда хватит?

– Нет, Лори. – Я твердо посмотрел на нее. – Ты должна продолжить. Знаю, ты выдержишь. Пойми, этот парень подонок, животное, мы не должны допустить, чтобы он причинил зло еще какой-нибудь девушке. Ты же не хочешь этого, верно?

По ее щекам потекли слезы, и я осторожно взял ее за руку. Она поморщилась и неожиданно крепко ухватилась за мою ладонь. Мы посидели так пару минут, а потом я высвободил руку.

– Извини, но она мне нужна для работы.

Лори слабо улыбнулась и закрыла глаза.

– У него были шрамы? – спросил я.

– Нет. – Она открыла глаза, и слезы снова потекли.

– Лори, давай представим, что это просто игра. Ты вызываешь его образ в своей памяти и передаешь мне. Я отображаю образ на бумаге и делаю рукой вот так. После чего ты обо всем забываешь. Его больше нет, он стерт. Это такое шаманство. Понимаешь, о чем я?

– Вы вообще похожи на колдуна, – усмехнулась она.

Я улыбнулся. Нечто подобное мне часто приходилось слышать от свидетелей и потерпевших.

– Да, что-то вроде.

Я закрыл глаза, и на мгновение в моем сознании опять вспыхнуло его лицо. Иногда со мной случалась подобная необъяснимая метаморфоза. Я открыл глаза и принялся за работу.

А Лори заговорила, охваченная странным вдохновением, уточняя форму заостренного подбородка, носа и добавляя кое-что новое – полные губы.

– Толстые и надутые.

– Замечательно. Сколько лет ты бы дала ему?

– Наверное, тридцать. Может, немного старше.

Она, продолжала говорить, а я рисовать. Прошло минут двадцать.

– А теперь посмотри.

Я выждал секунду и повернул к ней рисунок. Лори тихо ахнула. Я молчал, покусывая кончик карандаша. Скверная привычка, от которой никак не удается избавиться.

– Похож, – тихо промолвила она. – Даже очень, но… подбородок не такой.

На суде адвокаты защиты часто подвергают сомнению способность потерпевших и свидетелей опознать того или иного человека. Однако, по моим наблюдениям, у большинства людей хорошая зрительная память. Уже много лет я делаю рисунки со слов свидетелей и потерпевших, и в половине случаев это помогает задержать подозреваемого и предать его суду. Так что я убедительно призываю судей отклонять подобные протесты адвокатов.

Лори с волнением рассматривала рисунок. Подобное выражение лица я видел в аналогичной ситуации у свидетелей и потерпевших множество раз.

– Чего-то не хватает, – пробормотала она. – Но не знаю чего.

– Вот, посмотри. – Я достал свою коллекцию карточек, собранную за семь лет работы. Ламинированные вырезки из газет, журналов и книг, где были представлены все типы лиц, расы, большей частью мужчины. Выбрал нужные, разложил на столе. – Что-нибудь видишь похожее?

Лори облизнула разбитую губу и отрицательно покачала головой. Я разложил другую группу карточек.

– А здесь?

– Нет, но… погодите. Вот! Его подбородок! Вот именно… он не то чтобы остроконечный, а такой… понимаете, вроде как козлиный. Как у этого парня на фотографии.

Я быстро добавил деталь к рисунку.

– А как насчет усов? Они у него были?

– Да. Вернее, нет. Будто он какое-то время не брился. – Она глянула на мои щеки. – Как у вас… щетина только на подбородке более обильная и, как я уже говорила, заостренная.

Я быстро подправил рисунок и повернул к ней посмотреть.

Лори испуганно охнула.

– Похож на него?

– Да. Но на нем была шапка!

– Какая? Вязаная или…

– Да, вязаная, шерстяная.

Вот теперь мы почти у цели. Мыслили синхронно.

– …грубая такая… чем-то запачкана. – Она качнула головой назад и вперед, словно пыталась вытеснить его образ из памяти.

– Продолжай, продолжай, Лори.

– Да… да… шапочка… ну, знаете, такие вязаные бывают, их натягивают на голову.

И у него вот также… – Лори напряженно прищурилась, – она покрывала верх ушей.

Я быстро закончил рисовать шапочку и повернул блокнот к ней.

– Боже, – прошептала она. – Это… он.

Чувствовалось, что ей очень тяжело смотреть на рисунок.

– Может, мне следует что-либо изменить?

Губы девушки дрожали. Я снова тронул ее за руку.

– Ты не забыла, что теперь он перешел из твоей головы на бумагу?

– Нет, он всегда будет у меня в голове.

– Закрой глаза.

– Зачем?

– Посмотри, может, его там нет.

Было видно, что она боится попробовать.

– Давай же, – произнес я без нажима.

Лори тяжело вздохнула и закрыла глаза.

– Я все еще вижу его.

– Но он сейчас не такой четкий, верно?

– Может быть.

– А скоро вообще исчезнет.

Я надеялся, что мое лицо не выдает обмана. Потому что вряд ли он когда-либо покинет ее. Некоторые образы впечатываются в мозг навсегда.

Я похвалил девушку за храбрость, заявив, что она очень помогла следствию.

Лори ушла, а я остался заканчивать рисунок. Добавил теней, кое-какие места затер кусочком картона и пальцами, чтобы придать лицу больше объема, сделать более живым, затем откинулся на спинку стула и оценил рисунок.

Конечно, это не искусство с большой буквы, но все же неплохо. Я ведь тоже не поймешь кто – то ли коп, то ли художник. Нечто среднее.

Я спрыснул рисунок фиксатором и отнес детективу Шмид. Потом пошел в туалет, помыл руки, оросил лицо холодной водой. И вдруг почувствовал легкий озноб. Смутно знакомое необъяснимое предчувствие. Со мной иногда такое случается. Я не обращал внимания, и лишь позднее, когда происходило что-нибудь плохое, до меня доходило: «Ах вот, значит, что это было».

2

Комната без окон – камера, келья, такой он ее задумал, – отражает его сознание, сфокусированное на предмете одержимости, закрытое в данный момент для всего остального. Единственный звук здесь создает карандаш, царапающий бумагу; быстро, твердо частички графита оседают на тонких белесых волосках его мускулистых рук, линии переплетаются, формируя изображения. Это мертвые тела, разбросанные на тротуаре, как поломанные марионетки, руки и ноги торчат, повернутые под немыслимыми углами.

Но как изобразить крики и стоны?

Он прекращает работу, задумывается. Мертвые тела, потрескавшиеся тротуары, взорванные автомобили – это воспроизвести можно. Но крики – вряд ли. Звуковая дорожка всегда появляется позднее. Настоящий объемный звук системы «Долби». Все как положено.

Он рассматривает рисунок, прищурив бледно-голубые глаза. Нет, надо продолжать. Он открывает в блокноте новый лист, сдувает с него воображаемые пылинки и начинает легко и плавно наносить штрихи, казалось бы, беспорядочные, но так надо. И вот наконец это приходит, и на мгновение он видит человека. Зрительная память не подводит его.

Именно это ему и нужно.

Он принимается за работу. Один фрагмент. Затем другой.

Но рисунок не получается.

Проклятие!

Он принимается ходить по комнате, затем рывком опускается на пол, несколько раз быстро отжимается, и теперь, когда сердце заколотилось быстрее и дыхание стало прерывистым, перед его мысленным взором возникают новые фрагменты, и он торопится перенести их на бумагу, прежде чем они успевают исчезнуть.

Но это по-прежнему фрагменты. Где же целое? Почему всегда приходится вот так блуждать в неведении?

Он сосредоточивается, пытаясь определить в себе ту часть, которая может это знать, мозг работает, как мощный компьютер, кусочки объединяются. Он переводит дух, открывает чистый лист и рисует, стирает, снова рисует, каждый раз добавляя чуть больше информации.

Да, вот оно.

Один рисунок закончен, у мертвеца появилась голова. Он откладывает его в сторону. Половина пути пройдена, первая часть работы завершена. Но в голове уже роятся другие образы, требующие внимания. Он быстро затачивает карандаши. Мозг подает импульсы рукам, какие движения делать. В этом загадочном процессе рисования его воля будто не участвует. Пока ничего не выходит, но он не отчаивается. Мысленно шепчет себе: «Доверься интуиции. Прежде у тебя получалось, получится и сейчас».