Тульский–Токарев. Том 1. Семидесятые–восьмидесятые - Андрей Константинов

Несмотря на все прожитое, тело вора оставалось сильным и витым, но без дерганой лагерной истеричности, а ростом он вышел выше среднего. Силу давала горячая кровь, полная энергии, и нутро, рожденное быть зависимым только от своей совести. Интересно, что за все лагерные годы, когда холодно было лишь летом, а зимой — жутко, он не приобрел ни одной чернильной точки под кожей. Этим, кстати, несмотря на ортодоксальную воровскую татуировочную традицию, заслужил себе Варшава скрытое и не всегда приязненное уважение своих.

На его мировоззрение сильно повлияли два устных рассказа и одна книга. Он был восьмилетним беспризорником, когда услышал случайно и запомнил сетования старого вора: «…раскатали веру, як тесто. Можно политических щемить теперича! И это — дошло до того, что блатные святую пайку отбирают у очкариков![1] Трясина… Если гэпэушники потакают — значит, их выгода! А на кону-то: воры исполняют волю власти… Конец идее. Мне — скоро в рай. Вам хлебать».

Много позже, на пересылке в Ивдельлаге, зацепил ухом Варшава второй рассказ — и тоже о блатном и об Идее: «…Чилиту расстреляли через несколько месяцев, но уже в Ветлаге. Он филонить стал при кочегарке и убил какого-то зэка, закопал его в снегу, отрезал по кускам и ел. Вскрыли это случайно. Начальник 20-го лагпункта Ветлага с оперуполномоченным Мисиным дали команду его расстрелять. Не судили, вывели прямо за КСП… Ой, как он кричал!»

В Ивдельлаге Варшава еще застал булькающую в крови, отворенной заточками, сучью войну — там он окончательно все понял про Воровскую Идею. Изменить, однако, он ничего не пытался… Что же касается книги, которая помогла ему выстроить внутренний мир, то это был «Морской волк» Джека Лондона. Впервые прочитав ее еще в досудимом возрасте, Варшава много раз потом перечитывал этот роман в лагерях.

Во дворике, среди молодежи, Варшава оказался не случайно: именно этот двор был ему особенно дорог (хотя он сам и не согласился бы с таким утверждением), поэтому инстинктивно он часто назначал серьезные встречи именно здесь. Может быть, даже слишком часто — но ведь он не был профессиональным разведчиком…

А дожидался Варшава двух жуликов с улицы Шкапина, они днем раньше интересно предложились. А от Варшавы зависело решение — его прерогативой было произнести необратимое «ДЕЛАЕМ». Однако что-то в этом предложении Варшаву настораживало. Хотя предлагали не сберкассу лохматить, а реальное — ломануть дачу известного хирурга профессора медицины Годлевского. Кураж-то был, но чуйка беспокоила… А Варшава всегда боялся перепутать чутье с обычным страхом. Вор что-то говорил, улыбаясь, пацанятам, вившимся вокруг него, а сам напряженно думал: «За дачу светилы Крошка поет кудряво. И вор Кроха хваткий. Что ж сам-то не слазает, зачем в долю позвал? Устал? Это ладно… А вот в глаза не дает забегать… Надо бы об душе навести справки…»

Вор досадливо встряхнул головой и сказал, как сплюнул:

— Докука — метнулся!

Юркий паренек прямо с корточек одним движением перевалил через штакетник и побежал за водкой. Варшава улыбнулся и подмигнул самому младшему в ватажке — беленькому пареньку лет десяти, смотревшему на вора широко распахнутыми серыми обожающими глазами. Из-за этого пацаненка, жившего в седьмом подъезде на третьем этаже вдвоем с матерью, Варшаву и тянуло именно в этот двор.

Взгляд вора, в котором было много невысказанного, перехватил молоденький «крадун» по прозвищу Обоснуй — из тех, кто подхватывает на лету и далеко идет во всем.

— Шесть нуль семь, — кивнул Обоснуй на новые дорогие часы, украшавшие правое запястье Варшавы. — Не опасаешься, что котлами заинтересуются?

— Не пропадем, но горя хватим, — усмехнулся Варшава. Часы были чистыми, но не объяснять же?..

— А горе — это когда два столба с перекладиной? — солидно, тренируя усталую этапную манеру, поинтересовался будто невзначай Обоснуй.

— Две доски вместо постели — уже не козыри, — автоматом с ходу ответил Варшава и лишь потом вздернул вверх брови, удивившись к месту вставленной мальцом фразе.

— Когда правый висок сбривают — тоже не рахат-лукум, — встрял в серьезный разговор, цепляясь за филологию, а не за смысл, Гога — сосед по коммуналке убежавшего Докуки. Гоге вор казался старым, а Обоснуй — взрослым.

Варшава не выдержал и расхохотался в голос:

— Э-э, рысь нерчинская!

Указательным пальцем правой руки вор легко щелкнул Гогу в нос, а остальными одновременно сбил козырек кепки мальчишке на глаза — тому реакции хватило только моргнуть.

Встав со скамейки и хрустко потянувшись, Варшава вдруг гулко ухнул на весь двор — как в ржавый рупор на буксире:

— Эй, Токарев, я тебя не боюсь! А потом добавил тише, словно сам с собой разговаривал:

— Пацаны шуршат — в государевом санатории бедуешь в пижаме… Не потеряйся, пинчер!

Компания взорвалась смехом. Объяснений не требовалось. Все откуда-то знали, что Токарев — характерный оперуполномоченный местного уголовного розыска — обещал подловить Варшаву. К этому двору опер имел отношение через шестой подъезд, где на втором этаже обитала официантка Зина, волновавшая шпану длинными ногами и смачной, но подтянутой задницей.

Пользуясь настроением, Обоснуй придвинулся к вору ближе и попытался обозначить волновавшую его проблему:

— Тебе видней, Варшава, а только зря мы вчерася центровых отхлестали. Хлопотно может статься…

— Боишься или опасаешься? — вор спрятал улыбку, оставил только незаметную язвительную усмешку на дне прищурившихся глаз.

— Я к тому, что надо было бы… — Обоснуй, не замечая подвоха, начал было развивать мысль, а вор помог ему дорулиться, якобы добродушно покивав:

— Один мой знакомый квартальный посадил как-то жану на пятнадцать суток за мордобой посуды в местах приема пищи. И изрек: «Жакон есть жакон!» Мудрый человек! Опорный пункт власти блатные, крестясь, обходили…

— Вот и я про то же… — Обрадовался Обоснуй и прям-таки полез в яму, в два удара выкопанную ему вором. — Заранее если бы поддержку нашли у…

Свалиться в яму окончательно Варшава ему не Дал, звонко перебив:

— Библия не нами писана! Коммунары, которые на маленькую букву «бе» — видал, как за свою идею в харю целются?! Дорога на Воркуту впритык костями троцкистов-утопистов застлана! И потому власть их — как кол в мерзлом грунте — не расшатаешь! А тут каждный фраер на вора кожу морщить будет! Сначала с цветными все «по делу» договариваются, а потом? Нишкни от греха!

— Да что ты, что ты? Я и права не имею… — мигом отшатнулся от него к тут же отвернувшимся пацанам Обоснуй.

— С чего начинается биография вора? — утратив интерес к Обосную, Варшава обвел глазами всех, но остановился на Гоге.

— С малолетки сидеть, в армии не служить и… и… — Гога начал чеканить, словно молодой рядовой, но запнулся и завертел головой, ища поддержки. Взгляд его упал на Обоснуя, но тот только ниже опустил голову. Гога перестал дышать.

Варшава насупился, но потеплел и, сбивая накал, сказал серьезно, давя морщинами улыбку:

— И под хвост не баловаться…

Компания хрустко, навзрыд заржала, а вор, прячась в общем смехе, снова перевел погрустневший взгляд на неуверенно улыбавшегося беленького десятилетнего паренька, мало что понявшего в случившемся на его глазах уроке словесного фехтования.

«А еще — не иметь семьи: ни жены, ни детей», — эту мысль Варшава озвучивать не стал — уж больно невпопад сердце екнуло.

Под угасавший уже смех очень вовремя нарисовался Докука с «беленькой» за пазухой — пацан обернулся мигом и сдержанно гордился тем, что даже не запыхался.

Бутылку опрокинули быстро — по кругу от старшинства. Докуке и Гоге досталось лизнуть, а младшего, сероглазого Варшава и вовсе предостерег:

— Погоди, малой, тебе еще рано. Ежели начнешь не в свое время — баловство будет не в радость, а в слабость. Успеешь.

Сероглазый улыбнулся в ответ и не подумал усомниться в справедливости сказанного.

Какой кураж без лирики? Одной рукой Обоснуй извлек из-за скамейки видавшую виды гитару и ударил по струнам, не глядя на вора, но обращаясь явно к нему. Пытаясь зализать свой давешний промах, парень явно не сек, что Варшава инцидент уже «проехал»:

Вот раньше жизнь!И вверх и внизИдешь без конвоиров, —Покуришь план,Идешь на банИ щиплешь пассажиров.А на разбойБерешь с собойНадежную шалаву,Потом за грудьКого-нибудь —И делаешь Варшаву…

Вор, словно не услышав песню, вдруг придвинулся к самому маленькому — к тому самому сероглазоединственному, и провел жесткой рукой по светлым волосам. Мальчишка задохнулся от счастья, и в глазах его вот-вот — но все же не появились слезы — от радости соприкосновения со своим героем.