22 шага против времени - Валерий Квилория

– В деревне, значит, – уточнил Лера.

– Нет, в сельце, – упрямо мотнула головой девушка. – Церкви у нас своей нет, вот и сельцо. А к Богу на поклон да детей малых крестить ходим в господскую церковь, что в усадьбе. Так исстари повелось. Ихний батюшка позволяет.

– Сельцо ваше, наверное, маленькое? – догадался Шурка.

– Невеликое, – подтвердила Варя. – Семь дворов, покудова семью нашу не распродали.

Вспомнив о своём горе, девушка вновь всплакнула.

– Да брось ты, – подбодрил её Шурка. – Неужели нельзя взять и уйти от вашего барина?

– А чего ж нельзя, – утёрла слезу Варя, – можно. Но ежели поймают, то непременно выпорют нещадно и на стул посадят.

– На какой стул? – не понял Шурка.

– Обычный стул. Да токмо[5] на шею виновному надевают широченный ошейник из кованого железа. Запирают на замок, а ключ у самого барина хранится. К ошейнику железная цепь приделана. Длиной не более двух аршин.

– Сколько это по-нашему? – посмотрел на друга Лера.

– Почти полтора метра, – подсказал всезнающий Шурка. – В одном аршине семьдесят один сантиметр и двенадцать миллиметров.

– Сразу видно – чужеземцы, – усмехнулась Варя. – Аршина не ведаете.

– И ничего не чужеземцы, – обиделся Лера. – Просто из другого времени.

– Из откуда? – не поняла девушка.

– Да кого ты слушаешь, – отвлёк её Шурка. – Рассказывай дальше – очень интересно.

Девчушка наморщила лоб, припоминая, на чём прервалась.

– Ага, – вспомнила она, – с другого конца цепь держит здоровущий деревянный обрубок. Такой с места не сдвинешь. А вверху ошейника спицы железные торчат, чтобы нельзя было головы наклонить. Вот так и сиди день-деньской неподвижно. Нынешней[6] весной у нас дворовая девка Серафима сбежала. Поймана была и посажена на стул. Цельный месяц маялась. Токмо на ночь подкладывали ей под задние спицы ошейника подушку, чтоб она, сердешная, сидя могла заснуть.

– Ничего себе у вас помещик, – возмутился Шурка, – изверг какой-то!

– Да наш-то ещё ничего, – не согласилась крепостная девушка. – Есть и похуже.

– А давай мы тебя вроде как украдём, – предложил Лера. – Вдруг что, ты ни при чём – это мы виноваты.

– Красть – великий грех, – совершенно серьёзно посмотрела на него Варя. – Красть нельзя, ни-ни! Это наипервейшее зло.

– Тогда тебя надо просто выкупить.

– И это никак не годится. Не могу я свою семью бросить.

– Так мы и тебя, и твою семью выкупим.

– Нас-то, вместе с батюшкой и матушкой, четырнадцать душ. Где ж вы такие деньжищи отыщете, хоть и чародеи? – покачала головой девушка. – Это никак не меньше тыщи рублёв.

– А, что на тысячу рублей можно купить? – заинтересовался Лера.

– Положим, оброк выплатить на 200 лет вперёд. Или купить 333 четверти ржаной муки. Или 500 четвертей овса. Или 250 фунтов чая. Или более 18 тысяч аршин холста.

– Про аршин я уже знаю, – снова посмотрел на Шурку Лера, – а четверть и фунт что обозначают?

– Четверть – это 210 килограмм, – пояснил Захарьев. – А фунт без каких-то нескольких миллиграмм равен 410 граммам.

– Что же это получается, – посмотрел на друга Лера. – 210 килограмм ржаной муки можно купить за 3 рубля, а 70 с хвостиком сантиметров холста всего за 5 с половиной копеек?

– Верно.

– Тогда 410 грамм чая стоят 4 рубля, а оброк на год – 5 рублей?

– Ага, – кивнула Варя.

– Ты в какой школе учишься? – обернулся к ней Лера.

– Ни в какой, – пожала плечами девушка. – У нас и школы-то нету. Но сказывают, что де указ вышел и что совсем скоро в уезде малое училище откроют.

– Кто же тебя тогда так здорово считать научил?

– Батюшка мой – Никифор Варсонафьевич.

– А он откуда знает?

– По младости лет взяли их в услужение к лекарю старой графини. Весьма добрый господин были. Они моего батюшку и счёту, и письму выучили, и всяким докторским премудростям. И матушка моя Прасковья Митрофановна врачует, но она от матери своей, от бабки Меланьи, сию премудрость ведает. Всякую траву знает – для чего и от какой хвори спасает.

Услышав это, Шурка расплылся в улыбке.

– У меня мама тоже травница, – посмотрел он радостно на Варю, которая после такого сообщения стала для него вообще как родная.

К тому времени сад закончился, и они вышли к воротам господской усадьбы. От ворот в стороны, огибая яблоневый сад, уходили под прямым углом две просёлочные дороги.

– Эта вот в уездный город ведёт, а эта в наше сельцо, – показала Варя на дорогу, ведущую туда, где теперь едва слышно пел женский хор.

Неожиданно со стороны сельца донеслось ржание лошади. Девушка в тревоге обернулась. Из-за поворота дороги показалась двуколка[7].

– Ой, – схватилась Варя за щёку, – подпоручица едет, мне обратно пора.

– Кто-кто? – не понял Шурка.

– Жена нашего барина, – пояснила она. – Весьма строгая.

– А чего подпоручица в вашем сельце делала?

– Не в сельце, – девушка отобрала у Леры лукошко. – Она под садом стояла. Слушала, чтобы мы пели исправно и ягоду хозяйскую скоро убирали. Потому и петь принуждает, кабы малину да смородину не в рот клали, а в лукошко.

Сказав это, Варя нырнула обратно в заросли сада.

– Прощайте, барчуки, – поклонилась.

Поклонилась и только тут вспомнила, что на ней не крестьянское платье, а господское – шёлковое.

– Ой, – побледнела она, – пропала я совсем.

Шурка хотел было перейти через дорогу и дотронуться до неё хлыстом, но к воротам уже подъезжала лёгкая двухколёсная коляска, в которой в величественной позе восседала полнотелая тётка. За густыми кустами Варя ей была не видна. Стараясь не выдать свою новую знакомую, Захарьев подхватил из дорожной пыли крохотный камушек и зашвырнул его, будто играючи, в сад. Едва только камушек угодил в крепостную девушку, как роскошное платье превратилось в прежний старенький сарафан из белёной домотканой ткани.

Помещица Переверзева

Двуколка подъехала вплотную и остановилась. Помещица подозрительно уставилась на незнакомых юношей. Друзья же, разглядев её лицо, открыли рты от удивления. Подпоручица как две капли воды походила на завуча их школы Фаину Демьяновну. Только одета была не в свою обычную кофту с юбкой по колено, а в просторное платье с множеством длинных юбок и широкополую шляпку, из-под которой каскадом ниспадали волосы.

– По службе в наших краях, али вольные путешественники? – между тем строго поинтересовалась помещица.

– Путешественники, – кивнули друзья, – а сами подумали – «и голос, как у Фенечки, точь-в-точь».

– Какого роду-племени, извольте спросить? По одёже вижу, навроде, господа, а по манеру, так разночинцы[8].

Лера разозлился. «Тоже мне барыня, – подумал он. – Сама, небось, из разночинцев, а строит из себя королевну и смотрит на нас, как солдат на вошь». И чтобы утереть заносчивой помещице нос, снял цилиндр и галантно поклонился.

– Ми есть графь Леркендорфь, – объявил он, коверкая слова, как какой-нибудь иностранец, и добавил для пущей важности. – Проездом из Лондону на Москов.

– Князь Захарьевский, – в свою очередь взмахнул треуголкой Шурка.

Настороженность в лице подпоручицы сменило подобие учтивой улыбки.

– Помещица Переверзева, Фёкла Фенециановна, – сказала она и сложила ладони на груди. – Вы, господа, верно, и в Париже бывали?

– Само собой, – утвердительно кивнул Шурка.

Услышав это, помещица растаяла.

– Расскажите, расскажите, – принялась просить она, словно маленький капризный ребёнок. – Какова нынче мода в Париже?

Шурка пристально посмотрел на запад.

– Что вам сказать, мадам, – начал он медленно.

Помолчал немного, а потом пошёл чесать, как по писаному: – Юбки теперь делают всё шире, а вместе с ними делаются всё выше и всё объемнее прически. Знаменитые парикмахеры и модистки[9] трудятся не покладая рук. На головах прелестных парижанок они теперь создают нечто вроде объёмных натюрмортов[10] из цветов, лент, шпилек и перьев. А ещё в ходу чепцы[11] в виде тюрбанов[12], кои украшены полумесяцем. А на некоторых имеются даже лодки с высокими парусами.

– Это как же, прямо на голове? – ахнула Переверзева.

– Именно, – кивнул, довольный произведённым впечатлением, Шурка. – Мало того, в причёски встраивают ветряные мельницы, мостики, беседки и прочую садовую архитектуру. Самые модные причёски а ля Флоре, а шляпы в виде каски – каск англэз.

– Ах, аля каск! – закатила глаза подпоручица. – Прелестная шляпка! Я, князь, видела такую в одном модном немецком альманахе[13]. Платье с райфроком[14], с воланами[15], и эта восхитительная касочка.