Десять новелл и одна беглянка - Игорь Кудрявцев

Одно время (когда я учился в институте) у нас вообще образовалось что-то типа клуба, «клуба одиноких губ». Два-три французских поцелуя в неделю – и одиночество уже не так тягостно (мама, я тебя понимаю). Здоровье опять же: эмоциональная сторона, кровообращение и, конечно же, миллионы полезных бактерий.

Бывали и недоразумения. Целовался я с Маринкой К*, просто так, для удовольствия. А у нее папа – профессор, с нашей кафедры. Вдруг замечаю: что-то стал он странно добр, оценки мне завышает. Приходим с другом как-то к Маринке в гости (а друг Маринку клеил). Папа дома. Меня увидел – обрадовался, стал по комнатам водить, усадил за стол, говорит, мол, надо выпить и поговорить. Ушел за рюмками – вернулся в шоке: Марина с другом на кухне целуются…

Целовался со стоматологом: она удаляла мне зубной камень, источник зловонья, средоточие мерзких бактерий; одна говорит: «Целоваться с тобой приятно, но дыхание у тебя – не очень свежее», – а сама курит как Джеймс Бонд.

А другая: «Ты совершенно не умеешь целоваться. Я знаю, меня, мол, учила искусству поцелуя лесбиянка». Стала учить.

А затем была натуралка. Красивая. Говорит: «Ты как-то странно целуешься». Стала переучивать. «Надо, – говорит, – технику осваивать». Осваиваю, а сам все свою первую вспоминаю, Т*: ее мягкие губы и юное дыхание, миллионы ее вкусных бактерий. Она была мила, и только – я был привлекателен в еще меньшей степени: прыщи, пальто с капюшоном, – я даже не был в нее влюблен. Но как мы целовались… аж шапки падали.

Поклонник Терпсихоры

Сидим. Пьем. Компания нормальная: каждый второй – писатель, каждый третий – читатель.

Вдруг… появляется она, худенькая богиня. С ней спутник. Тоже худенький, но смертный.

Почему я решил, что она – богиня? Ну, во-первых, она не вошла, как ее спутник, а, натурально, явилась. А во-вторых, она была божественна. Спутник был красив, даже чересчур для мужика, а она – божественна.

В волнении спрашиваю у Б*:

– Б*, кто это?

– Это сын А*.

– Да нет, – говорю, – с ним кто? Кто это? Почему она с ним?

– Это его жена… – отвечает Б*.

– Б*, не говори ерунду, – перебиваю я его, – она не может быть женой сына А*!

Богини не могут быть женами сыновей А*!

– И, тем не менее, это так, – говорит Б*. – Они вместе учились в балетном училище. Красивая пара, не правда ли?

Я промолчал.

Тем временем все разбились на красивые пары. Чтобы танцевать.

Пил с артистами: пьют шумно. Напившись, орут, поют громко и сольно, танцуют буйно и в одиночку. С писателями не так: пьют тихо. Напившись, идут танцевать парами.

Я один не снискал себе пары и не пошел танцевать. Я артистично наблюдал за танцующими. Я не танцую. Никогда. Крутые парни не танцуют? Да нет, крутой я вряд ли. Просто не люблю? Пожалуй, больше: я не хочу любить танцевать. Ощущаете разницу?

Это у меня давно. Я тогда под стол пешком ходил. Был у меня друг, Андрюха. Вот, играем мы как-то у него дома: машинки катаем. Приходит с работы его худенькая мама, устало садится на диван, смотрит на нас. Потом, только на меня. Долго – на меня. Встает, отнимает у меня машинку и говорит: «А ну-ка, дружочек, встань так… сделай эдак». Встал, сделал. Хватает меня за руку и тащит к моей маме. «Ваш сын, – говорит, – непременно должен танцевать… у него данные». У меня данные. Естественно, обе мамы вцепились в мои данные, с целью их эксплуатации: моя – неуверенно, худенькая – мертвой хваткой. На следующий день я уже был в балетной школе. Андрюхина мама встретила нас в зале. Там я впервые увидел маленьких худеньких богинь. Они мне понравились. Не понравились мне только мальчики в трусиках и маечках. У них был такой жалкий вид. Нет, я решительно не желал быть одним из них, я не хотел быть жалким мальчиком в трусиках и маечке. А тут еще худенькая мама: «Ну что, дружочек, любишь ты танцевать? У нас – непременно полюбишь». Я посмотрел в глаза своей маме и в отчаянии воскликнул: «Мама, я не хочу любить танцевать!»

Спасибо, мама!

Итак, все пошли танцевать. Пошел даже Б*. Ну, с ним все ясно: он поэт. Пошла богиня, и спутник с ней пошел. Это был танец. Танцевали все, но танец был только у них. И все расступились, чтобы не мешать танцу. А потом все стали, потому что захотели видеть танец. И они закружились, пользуясь освободившимся пространством. Он, конечно, ведет, как и подобает партнеру. Но, лучше бы не вел, лучше б отпустил.

А я смотрю, во все глаза смотрю. Потому что это красиво. А затем… встаю и разбиваю эту красивую пару. Чтобы танцевать. С худенькой богиней. И она пошла со мной… и сказала, что я хорошо танцую. Я хорошо танцую. А я ничего не сказал, я не проронил ни слова. Я не дышал.

Хотел ли я ее? Как можно хотеть богиню?! Я вообще, если честно, сомневаюсь, есть ли у богинь все то, ради чего, собственно, хотят. Так что, моя жена могла быть спокойна.

И я вернул богиню ее спутнику, поклонился и пошел к жене, потому что мне больше нечего было там делать. Я шел и думал: «Теперь я знаю об этой жизни почти все: я видел море, я целовал в попку своего ребенка, и я танцевал с богиней…» Хоть я вообще-то и не танцую. Никогда.

«Тысяча и одна ночь»

Моя дочь во втором классе написала порнорассказ. Ну, не порно – эротический. Хотя нет – пожалуй, порно. Обнаружили случайно, училка нашла. Хотела, дура, скандал устроить. «Я вам, – говорю (по телефону), – устрою! Предоставьте дело мне – у меня большой педагогический опыт». И жене говорю: «Предоставь все мне… у меня, поверь, большой опыт».

Но я-то начал гораздо раньше: даже писать еще не умел (только читать), – я это делал устно.

Конечно же, все началось с книг. Когда ты читаешь с пяти лет (существует легенда: с трех, – что, признаться, маловероятно), в шесть возникает естественное желание попробовать сочинять самому, – я и попробовал. Публика – средняя группа детсада № (?) – была в восторге, меня обожали, вернее, не меня, а мои сочинения.

Повторю: все началось с книг, – которые я читал вслух, сидя на стульчике посреди жующего козявки и сосущего подолы платьиц круга (ленивые воспитательницы регулярно подобным образом эксплуатировали мой юный дар, пропадая тем временем невесть где; думаю, пили чай или трепались, собравшись вместе), – а в большей степени – с книг, которые я читал в уединении: других книг.

Так вот, вслед за уходом воспиталки меня останавливали (кому охота в шесть лет слушать про зайчиков и курочек), всегда одной и той же фразой «расскажи лучше свое». И я с удовольствием рассказывал свою «Козетту», своего «Бульбу», своего «Чингизхана» (двух последних – недочитанных, но, разумеется, досочиненных). Кажется, я чересчур увлекался: «Козетта» у меня получалась сентиментальнее и, я бы даже сказал, легкомысленнее что ли; про «Бульбу» я уж вообще молчу. Но хитом, безусловно, были «Приключения Бабы-яги», сочинение, целиком и полностью принадлежащее мне (конечно же попурри, винегрет из всего мною прочитанного), весьма и весьма фривольного, надо заметить, содержания. Этому сочинению неизменно сопутствовал шумный успех – фурор, другими словами.

А я купался в лучах славы. Недолго, впрочем: в один прекрасный (ужасный) день мне всыпали (всем талантливым сочинителям рано или поздно всыпают).

Подвела поклонница (нас одевали рядом), – говорит своей маме: «Он (я) нам так интересно рассказывал про то, что…».

Так быстро меня мама никогда не одевала.

Что, я был испорченным ребенком? Не думаю. Ничуть не более остальных детей – и уж точно, не больше окружавших меня взрослых, которых, кажется, я в детстве не особо жаловал. Подсознательно я ощущал, что почти все взрослые хуже меня: злей, лживей, порочней, несдержанней и т. д., – и может быть, хуже почти всех других детей. (Потом, через много лет, я узнаю, что на самом деле все так и есть: большинство взрослых действительно хуже большинства детей.)

Конец ознакомительного фрагмента.