Холодные ключи - Михаэль Эбмайер

Только он закончил беседу с директором гамбургской фирмы, которого, как ему показалось, он вполне поставил на место (ведь вы не единственный на рынке, герр Келлеборг), как ему сообщили, что с ним хочет поговорить Фенглер. В семнадцать часов, если найдётся минутка, это не по службе.

Минута в минуту Блейель вышел из лифта верхнего этажа и двинулся к широкой, обитой тёмно–зелёной кожей двери в конце коридора. Почему–то ему втемяшилось, что «неслужебный» разговор пойдет о продаже супружеского ложа. Новый матрас уж где–нибудь подыщете. Ну что за галиматья. Он и не помнил, когда Фенглер в последний раз вызывал его к себе. Наверное, в прошлом году. И вот сегодня.

Фенглер, патриарх, который скоро уйдёт из дела на давным–давно заслуженный отдых. Торговлю по почте он ввёл пятьдесят лет назад, сразу после того, как перенял дом моды, основанный его отцом. Через окна анфилады комнат — приёмная, конференц–зал и собственно его кабинет — открывалась панорама на Теодор — Хойс-Штрассе, но отсюда казалось, что это немой фильм о городской толчее и суматохе. Стены обшиты широкими панелями из тика, понизу шла обивка из такой же тёмно–зелёной кожи, как и дверь. Все три комнаты пропахли старомодным запахом шефа — натуральная кожа и сигары. В приёмной фрау Виндиш приветствовала его дежурной секундной улыбкой. Не выпуская из руки фломастера, она махнула, чтобы он проходил. На шкафчике за её спиной кофейный агрегат недавно заменили на блестящую чёрную эспрессо–машину. Дверь в конференц–зал стояла нараспашку, а к герру Фенглеру только чуть приоткрыта. Блейель всё–таки постучался. «Давайте, проходите», тут же откликнулся старик. Как обычно, Блейель подумал, что правильнее было сказать «входите» или «заходите». Но предложение «давайте, проходите» было такой же частью Фенглера, как дюжина пожелтевших щетинок под носом и золотая печатка на пятнистой от старости правой руке.

— Присаживайтесь, герр Блейель.

Фенглер указал на овальный стол недалеко от двери — как и прочая мебель в кабинете, из тика, и нетерпеливо взмахнул рукой, чтобы Блейель, наконец, занял место и не вздумал ждать, покуда старик, опираясь на палку, не выберется из–за своего стола и не усядется рядом. Говорили, что его кабинет — единственный во всём здании, где нет ни одного каталога «Фенглер». Зато вся стена над кожаной панелью была увешана оригиналами рекламных плакатов в красивых рамах, за всю историю дома моды. Сначала под лозунгом «Так современно!», тёмно–красными буквами со штриховкой, над аккуратно прорисованным семейством из четырёх человек на пастельном фоне. В конце шестидесятых перешли на оборонительное «Мне нравится!», с фотографией озабоченной брюнетки со сложной причёской в виде башни баклажанного цвета. Дольше всего продержался слоган «Мода, которая мне по душе!», с различными мотивами, прерванной фазой «То, что нужно!» около 1980‑го года. Несколько лет назад патриарх в приступе апатии допустил «My way of fashion!»[3], а теперь вернулись времена «Моды, которая мне по душе!». Посередине, за письменным столом Фенглера, висела единственная среди плакатов картина маслом — портрет отца.

Фенглер опустился напротив Блейеля, фрау Виндиш внесла поднос с кофе, печеньем и минеральной водой. Перед стариком она поставила полчашки кофе и полстакана воды, к которым он не прикоснулся. Блейелю вручили капучино. Фрау Виндиш ретировалась и закрыла за собой дверь.

— Герр Блейель, — Фенглер разгладил левую манжету, — сколько лет вы у нас работаете?

— Думаю, лет двенадцать.

— Двенадцать лет и четыре месяца.

Он улыбнулся и покивал сам себе головой, и Блейель сделал то же самое.

— В личной жизни у вас всё в порядке?

Это что ещё за вопрос?

— Не могу жаловаться, — пробормотал Блейель.

— Вы не женаты, не так ли?

Он сглотнул. Конечно, они знали о его разводе, хоть он и не любил о нём распространяться. Со стариком он эту тему никогда не затрагивал. Видимо, какой–нибудь формуляр, на котором было помечено изменение семейного положения, попал в руки к Фенглеру, хотя вообще–то этим занималась фрау Виндиш.

— Да, уже несколько месяцев.

Он не удивился бы, если бы Фенглер сообщил, сколько именно месяцев и недель. Но старик только кивнул, тихо вздохнув. Он опёрся о край стола, сложил руки, составил большие пальцы домиком.

— Вы интересуетесь Россией?

Причём здесь Россия, почему именно сегодня?

— Ну… да, конечно… то есть, производства у нас там нет, но рынок значимый, даже очень значимый, и наверняка мы могли бы ещё поднять, может быть…

— Нет, герр Блейель, не поймите меня неправильно. Я вполне доволен положением наших дел в России. Даже очень доволен.

Фенглер добыл сигару из светлого ящичка, который захватил с собой со стола, и прикурил от длинной чёрной спички.

— Когда мужчина моего возраста заговаривает о России, то часто это предмет деликатный.

На всякий случай Блейель сделал серьёзное лицо.

— Но ничего страшного, мне тогда повезло, меня не взяли. — Он взмахнул рукой с зажатой сигарой. — Россия, Сибирь. Эти места очень меня притягивают, герр Блейель, очень, очень притягивают. Но по другим причинам.

Он улыбнулся и затянулся. Матиас Блейель решил, что начеку быть не нужно; он спокойно подождёт и узнает, что у Фенглера на уме. Боль в голове почти улеглась. Осведомиться, какие именно причины имел в виду Фенглер, он, конечно, не посмел. Зато старик снова продолжил допрос:

— Вы слыхали о городе Кемерово?

— Честно говоря, с ходу не скажу…

— Это город с населением в полмиллиона человек, герр Блейель. И представить невозможно, сколько сегодня в мире городов подобного размера — и тем не менее никто про них ничего не слыхал. Как вы полагаете, несколько дюжин? Или больше ста?

— Нет–нет, я что–то слышал. Кемерово.

Фенглер рассмеялся и покачал головой.

— Постарайтесь произнести по–русски: Кьеммерава.

— Кьеммерава.

— Это главный город Кузбасса, одного из крупнейших угольных регионов России. Южная Сибирь, пара сотен километров от Новосибирска. Если вы прочертите линию от Москвы до Владивостока, то Кемерово придётся точно посередине.

Впервые Блейель задался вопросом, почему в кабинете Фенглера не было карты мира. Наверное, она не сочеталась с плакатами. Но уж хотя бы для глобуса место нашлось бы. Ведь посылторг охватывал всю планету.

— К сожалению, часто пишут об ужасных несчастных случаях на шахтах в том регионе.

— Да, припоминаю.

— Герр Блейель, у вас есть планы на отпуск?

Он снова начал заикаться.

— Н-нет, ничего конкретного.

— Значит, в начале августа на вас можно рассчитывать?

— Да, пожалуй.

— Хотели бы поехать в Кемерово?

Да что за чертовщина? Блейель и так подбит, Блейель в зубах прошлого (или, скорее, унылого настоящего), Блейель на исходе сил, Блейель истерзан виски; мало того, теперь его ещё и в Сибирь сошлют. Двенадцать лет он проработал на фирме, не подозревая о влечении Фенглера к России.

Сибирь. Огромная. Неимоверная. Неимоверно далёкая, неимоверно устрашающая, неимоверно холодная. В Сибирь ехали телекорреспонденты, вышедшие на пенсию. Дождавшись, когда сойдёт снег, они сплавлялись по широченным рекам и снимали беззубых бабусек в передниках, которые вопреки всему разводили крошечные огородики за кособокими халупами. А потом многосерийные репортажи шли на рождество или на пасху, покуда бабуськи, вопреки всему, коротали свой век дальше, под метровой толщей снега.

Но нет, в эту Сибирь его вроде бы не пошлют. А в русский аналог Рурского района[4], туда, где горняки с фатальной регулярностью дюжинами и сотнями гибнут в обрушивающихся шахтах. И вдруг он вспомнил, что те места, где прошла бóльшая часть его детства, шутливо называли Бадской Сибирью — городишка Мокмюль, к северу от Хайльбронна.

— Если вы не возьмётесь, я спрошу герра Хюнинга.

— Нет–нет, прошу вас, извините, я сегодня немного не в себе — чувствую себя не очень, я… вообще–то…

— Можете не отвечать сразу. Подумайте, поразмышляйте, время терпит. А потом скажете. Может быть, это вообще не для вас. Ну, а если вы пока не отказываетесь, я мог бы вам порассказать, в чём будет состоять дело.

— О да, прошу вас.

Фенглер совсем уже старик. Никогда Блейель не видел это так ясно, как теперь. Старческое тело, старческий череп — при ближайшем рассмотрении казалось, что только тёмно–серый костюм привязывает его к этому миру. Если бы не костюм, то его можно было бы вообразить на больничном одре. Или в кресле–каталке, перед остывшим кофе в кафетерии дома престарелых. Светящееся лицо, как у младенца, а не у взрослого; сигара и жидкие усишки казались маскарадом. Кинутое дитя. Ну что за мысли. Хотя головная боль рассеялась быстрее, чем он ожидал, в обозримом будущем Матиас Блейель не возьмёт в рот ни капли, это точно.