Куриный взлет - Андрей Упит

Хозяйка чувствует себя немного задетой.

— Позвольте… позвольте… Ирбьи теперь наша полная собственность — и я не понимаю, почему мы должны считать себя зависимыми от господина барона… Господин барон бывал у нас не раз, но он никогда не давал нам почувствовать, что мы когда-то были арендаторами его имения.

— Потому что он слишком воспитан… Но вряд ли он это забыл, — память у него прекрасная.

На лице госпожи Мейер легкий румянец проступает сквозь интеллигентную бледность и улыбчивое спокойствие. Уничтожающим взглядом окидывает она сухопарую гостью.

— Вы, однако, забываете, моя милая, что мы перед господином бароном не должны вытягиваться в струнку, как бывшие трактирщики и шорники. О нет! Есть все-таки разница…

Жена управляющего и жена лесничего беспокойно ерзают в своих креслах. Только бы не вышло скандала! Только бы не это! Скандала они боятся пуще огня. Они стараются погасить угодливыми улыбками внезапно вспыхнувшее пламя.

— Кхе-кхе! — покашливает жена лесничего и улыбается, будто эта маленькая стычка была всего-навсего невинной шуткой.

— Кхе-кхе! — вторит ей жена управляющего и подыскивает слова: — Да-а… конечно, конечно… А скажите, милейшая госпожа Мейер, как поживает ваш красавчик Себастьян?

Себастьян — это старый серый ожиревший мопс, который неизвестно за какие заслуги пользуется в усадьбе Ирбьи положением почетного гражданина. Днем он с равнодушным видом разгуливает по цветочным клумбам, пыхтя копается в кучах навоза на заднем дворе либо тащится ко рву, чтобы полакомиться там останками подохшего в прошлом году теленка, а ночью спит рядом с хозяйкой под плюшевым одеялом.

При имени Себастьяна взгляд хозяйки становится теплее. Это более приятная и невинная тема, чем господин барон и его отношение к людям иного общественного круга, — и более приятная и более значительная…

— Благодарю за внимание, — живо отвечает она, — бедному Себастьяну совсем плохо: от простуды он как будто оправился, но теперь новое горе.

— Что вы говорите, милочка! — всплескивает руками жена управляющего.

— Ах! — сочувственно вздыхает супруга лесничего.

— Да… вот уже вторая неделя — с прошлого четверга пошла вторая неделя, — как он чем-то заболел… чем-то вроде чесотки… У бедняжки вся спина стерта до крови…

— Ах, бедное создание! — вздыхает жена управляющего, вытянув губы трубочкой. — И с чего бы такое несчастье?

— Не знаю… мне кажется, что все от этой же простуды. Зоммер говорит, что от ожирения, но это глупости. Он ведь ест так мало — даже больно глядеть на него. Я вам скажу, милочки, это просто несчастье, что у нас здесь нет ученого ветеринара. Лечить людей — невелика премудрость, но бессловесное животное ничего не может объяснить. Я достала у Зоммера какое-то лекарство, обмыла Себастьяна — и что вы думаете? — оказывается, он дал мне неочищенную карболку с омерзительным запахом. А ему ведь отлично известно, как мне дорого это животное! Подлили мы туда одеколона, чтобы хоть заглушить невыносимый запах, но, представьте, эта отвратительная жидкость разъедает… Бедный Себастьян воет, как только завидит бутылку…

— Бедняжка! — вздыхают гостьи.

Дамы, как по команде, оборачиваются к Элле: уж не смеется ли она? Но ее лицо ни о чем не говорит. Глаза снова закрыты, и только длинные ресницы подозрительно вздрагивают, и в уголках губ затаилось что-то лукавое.

Госпожа Мейер встала и направляется в спальню. Немного погодя она возвращается оттуда, держа на руках что-то завернутое в шерстяной платок. Она несет этот сверток также бережно и осторожно, как горничная — горячее жаркое. Из-под платка доносятся тяжкие вздохи. Это стонет больной Себастьян.

Госпожа Мейер расстилает платок на полу и выпускает на него Себастьяна. Это седой, морщинистый мопс. Слабые ноги не держат его — Себастьян садится. Он поглядывает по сторонам белесыми глазами, — не видно ли где угрожающей бутылки с карболкой, потом успокаивается. Он никого не замечает, ничем не интересуется — просто сидит и ждет, когда ею снова отнесут в спальню. Его морщинистая морда выражает сытую апатию, кислую скуку и брюзгливое равнодушие к жизни…

Дамы придвигают свои кресла поближе и наклоняются над Себастьяном. Их лица выражают не только простое любопытство, но и искреннее сочувствие тяжелой судьбе мопса.

— Несчастное создание! — говорит жена управляющего, и в голосе ее слышится непритворная дрожь.

— Бедный страдалец!.. — шепчет жена лесничего и гладит больного по голове.

Себастьян с трудом подымает веки, и в его глазах ясно можно прочесть: «Да, я больной, я страдалец, и мне непонятно, за что я должен нести тяжкий крест…»

А госпожа Мейер обнимает больного за шею и горестно вопрошает:

— Ну, скажи же, что с тобой?

Добрые полчаса они охают и вздыхают над мопсом, потом одна за другой усаживаются в свои кресла и по очереди испускают тяжелые вздохи. Себастьян растягивается на платке.

— Мужчин все нет, — озабоченно говорит госпожа Мейер и оборачивается к темному окну, как будто за ним можно что-то увидеть. И тут, забыв всякий такт, она подвигается поближе к гостьям и, бросив тревожный взгляд на Эллу, дает волю своим чувствам.

— Боюсь я за них… — шепчет она. — Ночь темная, дорога плохая, канавы размыты водой и такие глубокие… а лошади застоялись…

— Не волнуйтесь, милая. — Жена управляющего кладет свою пухлую руку на руку госпожи Мейер. — Ведь господин Мейер правит лошадьми лучше всех в округе.

— Да, но… Вы, верно, заметили, что оба они немного… Чуть что — и может случиться несчастье…

— Не в первый раз, вы же сами знаете, — успокаивает ее жена управляющего.

Госпожа Мейер еще раз бросает тревожный взгляд на дремлющую Эллу и еще тише продолжает:

— Вы и представить себе не можете, что мне приходится переживать из-за его безрассудства. В нем есть мужицкая кровь: говорят, мать его была простая крестьянка, — отсюда это порою непростительное сумасбродство. Как-то в первый год после женитьбы — я не забуду этого дня до самой смерти — мы ехали по тонкому льду только что замерзшего озера в соседнюю усадьбу…

Госпожа Мейер закрывает глаза и содрогается.

— Лед все время потрескивает, словно кто-то ходит босиком по рассыпанному конопляному семени. По временам слышен хруст, и трещины разбегаются далеко во все стороны. Я смотрю во все глаза, но ничего не могу разглядеть. Вижу только белое искристое облако или туман и порой слышу, как тяжело, со свистом всхрапывают лошади. Такие же вот лошади были, как и сейчас… В том месте, где начинались камыши, лед подломился, но лошади вынесли нас на берег. За какие-нибудь семь-восемь минут мы с быстротой вихря промчались через озеро…

Гостьи сдержанно улыбаются: рассказ хозяйки дома разжег их любопытство, но они не знают толком, как отнестись к столь неожиданной откровенности, и потому молчат.

— После этого я целую неделю пролежала в постели, — продолжает госпожа Мейер. Потом еще раз бросает взгляд на дочь, пододвигается ближе к гостьям и продолжает: — Избави бог пережить еще раз такое… И все же… тогда я чувствовала не один страх. Голова у меня закружилась, мне казалось, что я легкая снежинка, подхваченная вихрем. Нет у меня ни воли, ни силы, только одно чувство, одно желание не покидает меня: пусть это страшное, но дивное мгновение все длится, длится, пусть никогда не покидает меня та сила, что обхватила меня жаркими руками и несет вдаль. Пусть мне больше никогда не придется ступить на холодную, сырую землю…

Госпожа Мейер приходит в себя и неожиданно обрывает рассказ. Как она могла так забыться! Опасливо глядит на дочь, потом завертывает Себастьяна в платок и несет его обратно в спальню. Гостьи торопливо достают носовые платки и, прикрыв ими рты, переглядываются. Очень интересным показался им рассказ госпожи Мейер.

Элла видит из-под опущенных ресниц все, что происходит в комнате, слышит все, о чем здесь говорят. Она обладает особым даром — не глядеть, но все видеть, не слушать, но слышать. Это не раз помогало ей ловить взгляды, которые ей иначе бы никогда не заметить.

Но все, что она сейчас видит, ее не интересует. Вечно больной мопс, скучные гостьи и их тайные улыбочки давно успели надоесть. Элле кажется, что она целую вечность наблюдает только праздность, мелкие интриги, скуку жизни… А сейчас она прислушивается к себе и удивляется: рассказ матери пробудил в ней что-то неведомое, могучее, волнующее душу. Она уже не видит ни комнаты, ни гостей. Пред ней широкая гладь озера, покрытая тонким голубоватым льдом, седая от снежной пыли полость саней, мглистое облако и блеск подков. Ветер свистит, летят снежные комья, мимо мелькают придорожные ели, поросший кустарником берег. Далеко позади остаются Ирбьи, дебелые гостьи, тайные улыбочки, мопс и бутылка с карболкой, пахнущей одеколоном. Еще далеко впереди — поросший камышом берег озера, темная зубчатая полоса леса. Все пронзительней свищет ветер — сердце бьется, щеки горят от мороза и от захватывающего, заставляющего неметь все тело наслаждения… Неожиданно она вздрагивает и открывает глаза, инстинктивно почувствовав устремленный на нее пытливый взгляд четырех пар глаз.