Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров

Николай бросил сигарету в ведро.

— А ты где шлялся? — спросил Виталий.

— По душевные грибы, по сердечные ягоды ходил, — отшутился Великанов.

— Остановись, женатик! Как тебе не стыдно, женатик?

«Не надо товарищеского суда, — думал Великанов, направляясь к операционной. — Отпустите мне ночь тихую и бездумную. Возьмите себе утро. Судьба свела нас в областной больнице на целых четыре месяца. Отпустите мне эту ночь!»

Стаж три года. Три года в участковой больнице. Очень много работы и очень малая хирургия. Надо наверстать эти три года за четыре месяца стажировки. Ты новичок. Шуршат в голове добрые толстые учебники. От тазиков резко пахнет нашатырем. Мутнеет горячая вода, и скрипят чистые руки.

Саше Глушко повезло. Он сразу попал в районную больницу и за год научился делать большие операции.

У операционной сестры усталые глаза. Когда-то с мастерством к человеку приходит усталость. Берегись, хирург! За хорошей книгой, за вкусным чаем, за навязчивой мыслью о предстоящем отпуске тебя подстерегает усталость. Неужели он когда-нибудь устанет?

Стерильный халат почти шоколадного цвета. Это от температуры. Санитарка привстает на цыпочки, надо наклонить назад голову, чтобы ей легче было завязать маску.

Карпухин и Глушко внесли больного.

— Открытый перелом бедра, — сказал Глушко. — Петр Степанович просил приготовить металлический стержень.

У пострадавшего бледное лицо. Он едва слышно стонет, когда его перекладывают на стол. На бинтах расплывается кровавое пятно — красное в центре и желтое по краям.

— Коля, — шепчет Виталька Карпухин, — Золотарев смылся домой. Я поеду на пожар.

— Сейчас придет Цыганков, — сказал Глушко, и они ушли с Карпухиным.

У больного очень бледное лицо. Взгляд безучастный, испарина на лбу.

— Какое давление? — спросил Николай.

Сестра хлюпала надувной грушей, тыкала кружочком фонендоскопа в локтевой сгиб. Пожала плечами:

— Не определяется…

Вбежал Петр Степанович. На ходу натягивая маску, крикнул:

— Переливать!

Увидел, как молоденькая сестра забегала около больного — то йоду ей, то салфетку, — и кивнул Николаю:

— Давай секцию!

Секцию? Ножик дрожит, кровь заливает рану. Где она, эта вена? Через кожу казалась в палец толщиной. Где же эта проклятая вена?

Лицо у больного совсем белое. И нос острый, как у покойника. «Черты лица заострены», — шуршит в голове толстый учебник.

Петр Степанович выхватил скальпель у Великанова.

— Несмышленыш, — процедил он, — крупорушка!

«Отпустите мне ночь тихую и бездумную!..»

Где они, бездумные ночи хирурга?

Плохо устроена у тебя

нервная система, поэт

В машине сон моментально прошел. Врут про поэтов, что они не спят ночами. Прекрасно спят. Вот когда они едут на пожар, тогда другое дело. Тогда их поднимают по тревоге. Какой уж тут сон?

Стрелка на спидометре прыгала. Пролетали заборы и дома, мелькали деревья. Интересная поэтическая находка: в городском парке растет дерево, на коре которого не вырезано ни одного инициала. А? Невероятно! Невероятность — услада для поэта.

Карпухин пошарил в кармане, но вспомнил, что так и не купил блокнота. Спиной через стекло он чувствовал дыхание симпатичной сестрички. Маленькая такая, как мышка-норушка, глазастая и серьезная.

«Я мышка-норушка, мою девственность нарушь-ка!»

Завалились в кабине набок — круто повернул шофер. Полыхает-то, полыхает как! «В сто сорок солнц завод пылал…» Хорошо, что Золотарев отказался ехать. Желчному человеку не оценить такого зрелища.

Теперь машина пробиралась медленно, посигналивала, притормаживала. Народ только из уважения к красному кресту расступался на дороге.

Машину остановил милиционер и показал куда-то шоферу.

— Есть пострадавшие?! — крикнул Виталий.

Милиционер махнул рукой, У него растерянное лицо, Ей-богу, растерянное — светло, все видно!

У Виталия запотели очки.

— Слушай, — попросил он шофера, — давай побыстрей. А?

Они подъехали к какому-то дворику. Невдалеке за высокой кирпичной стеной шумело отчаянное, отвратительное пламя.

Виталий выпрыгнул из машины и бросился к воротам завода.

— Стой! — кто-то крикнул сзади.

Стой! — пусть вопят трусы и наблюдатели, всякие телохранители и делопроизводители.

Спокойная рука сжала Виталькино запястье.

— Доктор, успокойтесь!

Карпухин оглянулся.

— Где пострадавшие? — спросил он, тяжело дыша.

Гражданин указал на ворота дома. Виталий кивнул. Ужасно дрожали руки. Плохо устроена у тебя нервная система, поэт. С такой нервной системой только на собраниях выступать. «Дорогие товарищи! Настало время покончить с тяжелым наследием прошлого. Отрешимся от верхоглядства, тунеядства, пижонства и многоженства!»

По двору бегал человек, громко стонал и размахивал руками. У человека обожжены кисти и предплечья.

К Виталию подлетела сестричка, мышка-норушка.

— Морфий? — спросила она.

— Обязательно.

— И стерильная повязка?

— Может, какую-нибудь мазевую? — предложил Виталий.

— Не надо, — отрезала сестра.

Пожар утихал. По лестницам как будто спокойнее ползали пожарники. Спокойнее подходили и уходили машины.

— Молодцы! — удовлетворенно сказал пожилой гражданин, который остановил Виталия. — Всех рабочих подняли. И склад сохранили.

— Смертельных случаев не было? — спросил Карпухин.

— Нет, — охотно ответил гражданин, — человек шесть пострадало. Один сломал ногу, крепче всех ему досталось. У остальных ожоги.

— Говорят, ликеры текли прямо по канаве, — рассказывал молодой парень, — ложись и не вставай.

— Нет, пьяных не было, — возразил пожилой. — Молодцы, ребята!

«Все в порядке, пьяных нет, как сказал один поэт», — про себя декламировал Виталий. К нему вернулось приподнятое спокойствие трибуна. Сестричка ловко перевязывала обожженного. Симпатичная, маленькая, глазастая. Боже, а талия-то, талия — изваяние! Ах, талия Наталии!

— Вас Наташей зовут? — спросил он.

— Нет, Валей, — глаза девушки едва заметно улыбнулись.

Ну да. Ах, талия Наталии, такая ж и у Вали…

В стороне толковали рабочие.

— Ликер — что? Ядрености в нем нет, одна вредность. Вот спирт — он для нутра хорош.

— А у нас сейчас в деревне самогонку гонят — ни одни розыск не унюхает. Возьми и съешь кила три сахару и палочку дрожжей, а после выпей меру воды и ложись на печку вниз животом. Эге, только впитывай!

— А то еще было, — припомнил третий. — Бабка в городе задумала промышлять самогон. Запустила на кухне аппаратуру, а сама за сахаром пошла в магазин — не рассчитала, стало быть. В магазине, я так думаю, ей задурили голову. Приходит она домой и слышит — вроде как пыхтит кто-то. Испугалась бабка, налетчики ей почудились. Я так думаю — денежки у нее водились. Боком, боком — и на улицу, к милиционеру: так, мол, и так, собственность гражданки в опасности. Ну, милиционер пошел вызволять. Заходят — и впрямь пыхтит кто-то! Подкрадывается к кухне милиционер. «Стой! — кричит. — Пристрелю!» Смотрит, а там аппаратик попыхивает, зелье варит. Пришлось оштрафовать бабку по всей строгости закона.

Рабочие смеялись. Даже обожженный улыбался. Легче стало парню.

— Вы бы ехали, — посоветовал пожилой Карпухину. — Если что — тут дежурят машины из городской больницы и из железнодорожной. Да вряд