Сатанинские стихи - Ахмед Рушди

Обратите внимание: им было невозможно слышать друг друга, и еще меньше — общаться и, тем более, состязаться в пении. Ускоряясь к планете сквозь ревущую атмосферу, как могли они? Но взгляните и вот на что: они делали это.

Все ниже и ниже мчались они, и зимний холод покрывал глазурью их ресницы, грозил заморозить их сердца, готовые пробудиться от безумных грез; они стремительно познавали чудо пения, и дождь конечностей и младенцев, частью которого они были, и ужас судьбы, стремительно приближавшейся к ним снизу, — но были поражены, пропитаны и немедленно заморожены холодным кипением облаков.

Они попали в место, казавшееся им длинным вертикальным туннелем. Чамча, чопорный, выпрямленный и все еще вверх тормашками, видел, как Джибрил Фаришта в фиолетовой бушевой рубашке[51] приближается, плывя к нему через эту окруженную стеной облаков воронку, и закричал бы: «Подите прочь, убирайтесь прочь от меня!» — если бы некоторое событие не предотвратило это: из чрева Саладина раздался крик легкого возмущения, и потому он раздумал говорить это и раскинул руки, и Фаришта заплыл в его объятья, переплетаясь с ним голова к хвосту; и сила столкновения отправила их, в конце концов, кружиться вместе, исполняя парные кульбиты вниз и вдоль, сквозь отверстие, ведущее в Страну Чудес;[52] при прохождении этого колодца облачные громады испытывали непрестанные метаморфозы,[53] боги обращались быками, женщины — пауками,[54] мужчины — волками.[55] Гибридные облачные твари наступали на них: гигантские цветы с женскими грудями, свисающими с мясистых стеблей, крылатые коты,[56] кентавры,[57] — и Чамче в полубессознательном состоянии мнилось, что он тоже приобрел свойство облака, становясь метаморфическим, гибридным, словно бы он врастал в мужчину, чья голова ютилась теперь между его ногами и чьи ноги обвивались вокруг его длинной, патрицианской шеи.

Однако у его спутника вовсе не было времени для таких «возвышенных напыщенностей»; в действительности, он был неспособен к напыщенности вовсе; он только увидел поднимающуюся из облачного водоворота фигуру очаровательной женщины определенного возраста,[58] укутанную в парчовое сари[59] зелено-золотых тонов, с бриллиантом в носу и лаком, служащим для защиты ее высокой прически от потоков ветра на таких высотах, — ибо она преспокойно восседала на ковре-самолете.

— Рекха[60] Меркантиль,[61] — поприветствовал ее Джибрил, — ты не подскажешь мне дорогу к небесам или куда-нибудь еще?

Что за бесчувственные слова для беседы с умершей женщиной! Но потрясение в условиях внезапного падания может оправдать его…

Чамча, сжимающий его ноги, в недоумении вопрошал:

— Какого черта?!

— Вы не видите ее? — кричал Джибрил. — Вы не видите этот чертов бухарский[62] ковер?

Нет, нет, Джиббо, звучал у него в ушах ее шепот, не жди, что он заметит меня. Я — только для твоих глаз;[63] может быть, ты сойдешь с ума; о чем ты думал — ты, намагул,[64] кусок свиных экскрементов, любовь моя? Со смертью приходит честность, возлюбленный мой, так что я могу назвать тебя твоим истинным именем.

Облачная Рекха бормотала какую-то кислую чушь,[65] но Джибрил вновь закричал Чамче:

— Вилли! Вы видите ее или нет?

Саладин Чамча ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не сказал.[66] Джибрил остался с нею наедине.

— Ты не должна была делать этого, — укорял он ее. — Нет, госпожа. Грех. Дело серьезное.

О, теперь ты можешь читать мне нотации, смеялась она. Это же ты — самый хороший, самый нравственный. А ведь это ты бросил меня, напомнил ее голос у самого уха, вгрызающийся, казалось, в самую мочку. Это был ты, о луна моего восторга, скрывшаяся за облаком. И я теперь в темноте, ослепленная, потерянная для любви.

Он испугался.

— Чего тебе надо? Нет, не говори, просто оставь меня.

Когда ты был болен, я не могла видеть тебя; чтобы не случилось скандала; ты знал, что я не могу, что ради тебя я остаюсь вдали; но потом ты был наказан, и теперь ты пытаешься оправдываться этим, чтобы уйти в свои облака, чтобы спрятаться за ними. Вот в чем дело; и еще в ней, ледяной женщине. Ублюдок. Теперь, когда я мертва, я разучилась прощать. Я проклинаю тебя, мой Джибрил, пусть твоя жизнь станет адом. Адом, потому что это то место, куда ты отправил меня, будь ты проклят; место, откуда ты пришел, дьявол, и куда ты вернешься, сосунок, насладившись своим кровавым падением.

Проклятия Рекхи; и после того — стихи на непонятном языке, в резких и шипящих звуках которого — так казалось ему, но он мог и ошибиться — повторялось имя Ал-Лат.[67]

Он вцепился в Чамчу; они прорвали основание облаков.

Скорость, ощущение скорости вернулось, высвистывая свои ужасающие ноты. Крыша облаков взметнулась вверх, бездна вод стремительно приближалась, и глаза их открылись. Крик, тот же крик, что трепетал в его чреве, когда Джибрил плыл по небу, сорвался с губ Чамчи; столб солнечного света пронзил его открытый рот и высвободил рвущийся наружу вопль. Но они прошли облачную трансформацию, Чамча и Фаришта, и была текучесть, неясность граней, и солнечная стрела извлекла из Чамчи все более чем просто шум:

— Лети![68] — заорал Чамча Джибрилу. — Лети же! — И добавил второй приказ, неведомо откуда взявшийся: — И пой!

Как новое входит в мир? Как рождается оно?

Из каких сплавов, позывов, соединений оно создается?

Как выживает, экстремальное и опасное? Какие компромиссы, какие сделки, какие предательства должна совершить его тайная природа, чтобы избежать смертного приговора, ангела истребления,[69] гильотины?

Рождение — вечное падение?

Если ли у ангелов крылья? Могут ли люди летать?

Падая из облаков к Ла-Маншу, господин Саладин Чамча почувствовал свое сердце сжатым столь неумолимой силой, что понял: он не умрет, ибо это невозможно для него. Позже, когда ноги его снова будут твердо стоять на земле, он усомнится в этом, станет приписывать подобную мысль искажению восприятия, вызванному взрывом, а свое спасение — свое и Джибрила — слепой, глухой удаче. Но сейчас он был лишен сомнений; его переполняла жажда жить, искренняя, непреодолимая, чистая, и первое, что сообщила она ему — это желание сохранить свою жалкую личность, выраженную в ужимках[70] и голосах, и намерение все перетерпеть; и он сдался ему — да, продолжай, — и будто бы стал сторонним свидетелем того, что творилось в его разуме и органах; ибо изменение это началось в самом центре его тела, превращая в железо его кровь, изменяя его плоть в сталь; и было оно также подобно кулаку, охватившему его со всех сторон и оберегающему в пути, одновременно невыносимо прочному и невыносимо нежному; пока, наконец, изменение не поглотило Чамчу полностью и пока рот и пальцы его не заработали независимо от желания; и как только оно надежно закрепилось в своих владениях, оно распростерлось за пределы тела и схватило Джибрила Фаришту за яйца.

— Лети! — приказало оно Джибрилу. — Пой!

Чамча держался за Джибрила, пока этот последний — сперва медленно, затем все быстрее и сильнее — принялся размахивать руками. Все увереннее и увереннее махал он, и в такт взмахам вспыхивала его песня, и пелась она, подобно песне призрака Рекхи Меркантиль, на языке, которого он не знал, на мелодию, которой он никогда не слышал. Джибрил никогда не отрекался от этого чуда; в отличие от Чамчи, пытающегося дать всему рациональное объяснение, он никогда не прекращал говорить, что газель была небесной, что без песни не было бы этих взмахов, а без взмахов они наверняка пронзили бы волны подобно камням или просто разбились бы вдребезги, столкнувшись с тугим барабаном моря. Тогда как вместо этого падение их замедлилось. Чем увереннее Джибрил размахивал руками и пел, пел и размахивал руками, тем явственнее они замедлялись, пока, наконец, не опустились плавно на поверхность пролива подобно клочьям бумаги, несомым бризом.[71]

Они были единственными оставшимися в живых после катастрофы: единственными, кто упал с Бостана и остался жив. Их обнаружили прибитыми к берегу. Более разговорчивый из этих двоих — тот, что в фиолетовой рубашке — истово клялся, что они шли по воде[72] и волны бережно перенесли их к берегу; но второй, на голове которого каким-то чудом уцелела мокрая боулерская шляпа, отрицал это.

— Боже, нам повезло, — сказал он. — Как можно договориться с удачей?

Впрочем, я знаю правду. Я видел все. Что до вездесущности и — всемогущества, я не предъявляю пока никаких претензий, но, надеюсь, я способен на это. Чамча желал этого, и Фаришта делал то, чего желал.[73]