Дом господина Эшке в городе Веневе - Павел Нилин

Унылый этот детина всю ночь запаковывал посылки, запихивая в мешки добро старика Бахмачева.

А сам обер-лейтенант сидел около солдата с блокнотом и карандашом и тщательно записывал каждую вещь, боясь, может быть, как бы при упаковке солдат не стащил чего-нибудь.

Старик Бахмачев при этом не присутствовал. Он сидел в темной комнате, около больной жены, перенесенной сюда из спальни, и все говорил ей одно и то же, успокаивал ее:

- Ничего, Клавдя, ничего! Все равно Москву они не возьмут. Никогда не возьмут! Не могут...

И похоже было, что имущество этих стариков, все их достояние, нажитое за всю жизнь, находится не здесь, в этом домике, а где-то в Москве. Не попадет туда немец. Никогда не попадет.

- Все считают, - сказала старуха, прислушиваясь к чужому говору в соседней комнате. - Наше считают. Наше добро, Федя.

- Пусть считают, - сказал старик. - Пусть считают. Ихнее такое дело сейчас - считать...

Он вышел на кухню, чтобы принести жене попить, и, проходя через столовую, увидел много тюков.

Немцы прервали на минутку свое занятие, и обер-лейтенант, привстав со стула, стал объяснять старику, что все это делается в его интересах, в его, старика, интересах - и тюки запаковываются в его интересах, и в его же интересах дом становится собственностью господина Эшке.

Могло бы быть хуже, если б этим занялись немецкие солдаты. Было б много хуже...

- Да бери ты, бери! - брезгливо успокоил его старик. - Раз ваша взяла, бери. Ну, а когда наша возьмет, тоже не жалуйся.

- Молшать! - закричал немец, не поняв, но догадавшись, что старик сказал что-то очень обидное для германской армии. - Я тебя знайт, старик. Я понимайт твой старый, глупый голова...

После этого разговора немец распорядился, чтобы старик больше никогда не появлялся перед его, господина Эшке, глазами. Пусть, пока больна старуха, он сидит с ней в этой маленькой комнатке. А когда старуха поправится, они должны уйти отсюда навсегда. Навсегда уйти. Иначе господин Эшке объявит их партизанами, и тогда их вздернут где-нибудь на площади, в назидание другим. Вздернут на фонарь.

Больше старик Бахмачев и в самом деле ни разу не появлялся перед глазами обер-лейтенанта. Он выходил из темной комнаты только в часы, когда обер-лейтенант отсутствовал.

Все в доме делалось без ведома старика, будто его вовсе тут и не было никогда.

Унылый Карл, похожий на гигантскую, плохо разрисованную куклу, каждый день, по приказанию обер-лейтенанта, входил в гусятник и отрубал голову очередному гусю.

Увидев старика Бахмачева во дворе, Карл делал любезное лицо, прижимал руку к сердцу и что-то такое старался объяснить старику на своем языке. Может, он хотел успокоить его или извиниться перед ним. Но все это было безразлично старику.

Очередного гуся Карл долго жарил на кухне, распространяя удушливый чад на всю квартиру, и ждал обер-лейтенанта к обеду. Карл же доил корову и кипятил воду для господина Эшке.

Баня в городе не работала. И господин Эшке, должно быть, никак не мог отмыться после многодневного марша. Он мылся каждый день, усаживаясь в детскую цинковую ванну, но какой-то нервный зуд по-прежнему терзал его. А может быть, его терзали вши...

Наконец Карлу посчастливилось найти где-то большое деревянное корыто. Он наготовил кипятку, и обер-лейтенант впервые смог погрузить все свое исчесанное тело в горячую, благодатную воду.

Он мылся долго, чмокал, вздыхал, отфыркивался, потом вытерся насухо мохнатой хозяйской простыней, натянул теплые стариковы подштанники, надел шелковую сорочку зятя, выпил несколько рюмок водки, плотно закусил и лег спать.

На широкой, двуспальной кровати хозяев уверенный господин Эшке почему-то всегда чувствовал себя неуверенно.

Перед сном он обязательно осматривал всю кровать, заглядывал даже под матрац и, убедившись, что ничего подозрительного вокруг нет, все-таки звал Карла.

- Карл, твой начальник поручает тебе оберегать его покой...

Карл понимающе наклонял голову и через минуту уходил спать.

Все это повторялось в точности каждый вечер.

Обер-лейтенант, вообще говоря, не страдал бессонницей, но в этот вечер, после горячей ванны, он долго не мог уснуть.

Он ворочался, сопел, вздыхал.

Поскорее бы окончилась эта дьявольская война, и можно было бы начать устраиваться по-настоящему.

Надо только поскорее усмирить этих упрямых русских, и тогда жизнь пойдет нормально.

Господин Эшке мог бы даже не возвращаться в Мюнхен. Он мог бы остаться в России. И он не стал бы искать себе другого места. Он мог бы поселиться в Веневе, вот в этом самом доме. Разве это плохой дом? Он перевез бы сюда жену Луизу, и дочь Луизу, и сыновей - Карла и Вилли.

Жена давно мечтает о тихой жизни. Чем здесь не тихая жизнь? Ведь не вечно будут греметь пушки? Партизаны? Но это только во время войны. А потом не будет никаких партизан. Будут работники.

Может быть, после войны господин Эшке не будет слишком суров к этим бывшим хозяевам его, господина Эшке, дома. Очень возможно, что он оставит их у себя в работниках, и они будут всю жизнь благодарны ему за то, что он не убил их и не выгнал, а дал возможность жить.

Да, да, именно в Веневе мог бы остаться господин Эшке.

Еще вчера майор Штрайх сказал, что ему, Эшке, возможно, придется остаться в Веневе на длительный срок, пока будут развиваться крупные операции. А потом, вероятно, и после этих операций, он сможет остаться здесь, закрепить за собой это хозяйство и расширить его за счет других хозяйств. Вот так и обогащаются умные, предприимчивые люди.

Где-то совсем близко загремели танки.

Обер-лейтенант прислушался и улыбнулся.

Это гремели немецкие танки. Они расположились как раз позади дома господина Эшке. Они охраняют его благополучие.

Он организует здесь большую молочную ферму и будет вывозить молоко в Москву.

Конечно, он не обязан здесь жить безвыездно. Он сможет бывать и в Мюнхене. Можно даже не приглашать сюда Луизу с детьми, если они не хотят. Можно здесь жить одному с какой-нибудь русской... с какой-нибудь русской красоткой. И изредка навещать Луизу.

Луиза не станет протестовать. Она разумная женщина. Она поймет интересы семьи...

На этом господин Эшке уснул.

Он спал, утонувши в хозяйских перинах. Ему было душно. Он разметался во сне.

Но вдруг в этот счастливый сон ворвался майор Штрайх.

Всклокоченный, грозный, он начал выгонять обер-лейтенанта из его дома.

Обер-лейтенант был удивлен и видом майора, и его поведением, и больше всего тем, что майор почему-то ругал его не по-немецки, а по-русски.

- Выходи! - кричал майор. - Выходи! Или я тебя...

Майор кричал так оглушительно, что обер-лейтенант даже проснулся от этого крика и, к несказанному своему удивлению, увидел, что перед ним, господином Эшке, стоит не майор, а старик Бахмачев.

- Выходи! - кричал старик Бахмачев. В руках у него был топор.

Эшке стал искать под подушкой револьвер, но его не оказалось, и одежды тоже не было около него.

Голый господин Эшке выпростал ноги из-под одеяла и крикнул три раза, как ворона:

- Карл! Карл! Карл!

Но никто ему не ответил.

А старик Бахмачев уже спокойно спрашивал:

- Ну, выходишь, что ли, рыжий дьявол? Ты смотри, как угрелся на чужой постели...

И спокойствие это больше топора напугало господина Эшке. Он понял, что произошло что-то невероятное и, может быть, непоправимое.

Он накинул на себя одеяло и молча пошел из спальни, но старик сдернул с него одеяло.

Не сказав ни слова, голый обер-лейтенант поднял с пола дырявый коврик и, прикрывшись им, пошел на кухню. Он надеялся, может быть, найти своего верного Карла.

Карла, однако, нигде не было.

А старик Бахмачев стоял, вооруженный плотницким топором, и по глазам его было видно, что достаточно обер-лейтенанту сделать одно подозрительное движение, как старик немедленно приведет в действие этот испытанный инструмент.

- Выходи! - еще раз повторил старик.

И если господин Эшке правильно понял, старик приглашал его, голого, выйти прямо на улицу, на снег. Но ведь он недавно принял горячую ванну, ведь он может простудиться!

- Выходи, последний раз прошу, - сказал старик. - Оглох, что ли?

И господин Эшке наконец повиновался.

Он вышел на заснеженное крыльцо.

Падал хлопьями мокрый снег.

Почти у самого крыльца прогремел выстрел. Господин Эшке попятился к двери, но старик толкнул его.

И, ужасаясь своему будущему, обер-лейтенант поставил голую ногу в глубокий снег.

Позади дома, где стояли немецкие танки, было видно багровое зарево, а вдоль улицы с криком и цоканьем скакали всадники.

Обер-лейтенант вгляделся в них и, повернувшись к старику, как бы объясняя ему и жалуясь, закричал:

- Казакен! Казакен!

- А я что ж, не вижу, что ли? - сказал старик. - Я сам вижу, что казаки. Я же тебя для этого и побеспокоил, чтобы казакам сдать. А как же!

- Зима. Мой одежда, мой одежда!