Лейтенант Хорнблауэр - Сесил Форестер

Капитан Сойер поднялся через входной порт, приложил руку к полям треуголки, приветствуя офицеров, и подозрительно огляделся. На корабле царил полный хаос, как всегда перед дальним плаванием, но это едва ли оправдывало косые быстрые взгляды, которые бросал по сторонам Сойер.

У капитана было крупное лицо и длинный крючковатый нос, которым он, стоя на шканцах, поводил из стороны в сторону. Сойер заметил Буша; тот подошел и доложился.

— Вы поднялись на борт в мое отсутствие, так ведь? — спросил Сойер.

— Да, сэр. — Буш несколько удивился.

— Кто сказал вам, что я на берегу?

— Никто, сэр.

— Тогда как вы об этом догадались?

— Я не догадывался об этом, сэр. Я не знал, что вы на берегу, пока мне не сказал мистер Хорнблауэр.

— Мистер Хорнблауэр? Так вы знакомы?

— Нет, сэр. Я доложился ему по прибытии на борт.

— Значит вы втайне от меня успели перекинуться несколькими словами с глазу на глаз?

— Нет, сэр.

Буш собирался было добавить «конечно, нет», но смолчал. Пройдя суровую жизненную школу, Буш научился не произносить лишних слов в разговоре со старшим офицером, склонным к раздражительности, что для старших офицеров вообще характерно. В данном случае раздражительность казалась еще более неоправданной, чем обычно.

— Я хочу, чтоб вы знали: я не позволю никому сговариваться у меня за спиной, мистер… э… Буш, — сказал капитан.

— Есть, сэр.

Буш встретил испытующий взгляд капитана со спокойствием ни в чем неповинного человека, но при этом изо всех сил постарался скрыть свое изумление, а так как актер он был никудышный, борьба эта отразилась на его лице.

— Ваша вина написана у вас на физиономии, мистер Буш, — сказал капитан. — Я это запомню.

С этим он повернулся и пошел вниз, а Буш, стоявший до этого навытяжку, расслабился и обернулся к Хорнблауэру, чтобы выразить свое изумление. Ему очень хотелось порасспросить о необычном поведении капитана, но слова застряли у него в горле при виде деревянного, ничего не выражающего лица молодого офицера. Буш отвернулся, удивленный и немного обиженный. Он уже готов был записать Хорнблауэра в капитанские прихлебатели — или вместе с капитаном в безумцы — когда краем глаза увидел, что голова Сойера вновь появилась над палубой. Видимо, у основания трапа тот решил вернуться, чтобы захватить врасплох обсуждающих его офицеров — и Хорнблауэр знал привычки своего капитана лучше, чем Буш. Последний усилием воли заставил себя выглядеть естественно.

— Можно мне попросить у вас пару матросов, чтобы отнести вниз мой рундук? — спросил он, надеясь, что слова его не покажутся капитану такими вымученными, какими они прозвучали в его собственных ушах.

— Конечно, мистер Буш, — сказал Хорнблауэр совершенно официально. — Позаботьтесь об этом, пожалуйста, мистер Джеймс.

— Ха! — фыркнул капитан, снова сбегая по сходням.

Хорнблауэр, глядя в сторону Буша, слегка приподнял бровь, но это был единственный знак, что поведение капитана несколько необычно. Буш, спускаясь за своим рундуком в каюту, с отчаянием осознал, что на этом корабле никто не решается открыто высказывать свое мнение. Но «Слава» среди свиста и сутолоки готовилась к выходу в море, и Буш был на борту, по закону — один из ее офицеров. Ничего не оставалось, кроме как философски покориться судьбе. Придется пережить это плавание, если одна из тех причин, которые Хорнблауэр перечислил в первом разговоре, не избавит его от дальнейших хлопот.

II

Корабль Его Величества «Слава» лавировал к зюйду под зарифленными марселями. Западный ветер кренил на бок идущее против ветра судно, направляющееся в те широты, где его подхватит северо-восточный пассат и понесет прямо к Вест-Индии. Ветер пел в туго натянутом такелаже, ревел в ушах балансирующего на палубе с правой стороны шканцев Буша. Одна за одной огромные серые волны набегали на судно; сначала волну встречал правый борт, медленно поднимался, устремляя в небо бушприт, но не успевал закончиться килевой крен, как начинался бортовой. Судно наклонялось вбок медленно-медленно, а бушприт вставал все круче и круче. Бортовой крен еще продолжался, а нос уже соскальзывал с дальнего края волны, вспенивая воду; бушприт начинал двигаться по дуге вниз, и корабль тяжеловесно возвращался в горизонтальное положение. Тут ветер наклонял его, и тотчас же волна, уходя, поднимала корму, нос опускался, завершая штопор с тяжелым достоинством, какого и следует ожидать от громадного сооружения, несущего на палубах пятьсот тонн артиллерии. Крен на корму, на борт, подъем, крен на другой борт; это было чудесно, ритмично, это завораживало. Буш балансировал на палубе с легкостью, которую дает десятилетний опыт, и был бы почти счастлив, если бы крепчающий ветер не нес с собой необходимость взять еще один риф. По действующему на корабле постоянному приказу-инструкции это означало, что следует поставить в известность капитана.

Однако впереди оставались несколько благословенных секунд, пока можно было стоять на качающейся палубе, предаваясь вольному полету мыслей. Не то чтобы Буш находил необходимость в размышлениях — он бы только улыбнулся, скажи ему кто-нибудь об этом. Но последние три дня пронеслись в сплошном круговороте, с того момента, как пришел письменный приказ, получив который Буш сразу простился с сестрами и матерью (он провел с ними три недели после того, как «Завоеватель» списал команду на берег) и поспешил в Плимут, подсчитывая по дороге оставшиеся в кармане деньги — точно ли хватит заплатить за почтовую карету. На «Славе», готовящейся к отплытию в Вест-Индию, царила спешка, и в прошедшие до отплытия тридцать часов Буш не успел не то что поспать, а даже присесть. Первый раз ему удалось нормально отдохнуть ночью, когда «Слава» уже лавировала через залив. Но с самого прибытия на судно он был озабочен фантастическими настроениями капитана — то безумно подозрительного, то по-глупому беспечного. Буш никогда не был чувствителен к моральному климату — человек стойкий, он философски относился к необходимости исполнять свой долг в тяжелейших морских условиях — но даже он не мог не чувствовать напряженности и страха, пронизывающих жизнь «Славы». Он испытывал недовольство и беспокойство, не зная, что это — свойственные ему формы напряженности и страха. За три дня в море он почти ничего не узнал о коллегах; он предполагал, что Бакленд — первый лейтенант — знает свое дело и уверен в себе, что второй лейтенант, Робертс, добр и беспечен; Хорнблауэр казался сообразительным и бойким, Смит — немного нерешительным. Но все это были только догадки. Кают-компания — лейтенанты, штурман, врач и баталер — были скрытны и замкнуты. В каком-то смысле это было правильно — Буш и сам не любил лишней болтовни, но в данном случае доходило до того, что разговоры ограничивались несколькими словами, и то строго по делу. Многое о корабле и его команде Буш быстро узнал бы, если бы другие офицеры решили поделиться своими наблюдениями за проведенный на судне год. Однако за исключением Хорнблауэра, подавшего ему один-единственный намек в день прибытия на борт, никто не проронил ни слова. Будь у Буша романтическое настроение, он представил бы себя призраком в обществе других призраков, отрезанных от людей и друг от друга, с неведомой целью бороздящих бескрайние моря. Как он догадывался, скрытность офицеров проистекала от странных настроений капитана. Это вернуло его мысли к тому, что ветер все усиливается и нужен второй риф. Он прислушался к пению такелажа, почувствовал наклон палубы под ногами и грустно тряхнул головой. Ничего не поделаешь.