Старослободские повести - Геннадий Скобликов

Лампа висела на том же месте, где и теперь: посреди горницы, на проволочном крюку. Перед сном, если отец тоже закончил свои дела, мать сильно прижмуряла ее, и тогда горница освещалась совсем слабо; светло было только вокруг самой лампы, а на потолок и верхний край стен падала тень круглой ламповой тарелки, огромная, чуть качающаяся тень со светлым кругляшом посередине, на закопченной матице, над самой лампой; а ниже по стенам и на полу тени были уже другие: от стола и лавок, от пряхи и донца с куделью... и часто ей, маленькой Варе, казалось — или хотелось, чтоб так оно и было? — что по этим теням и ходят те самые сон и дремота, о чем поет мать:

По полу, по лавкам они похаживают...К Варюшке в кроватку заглядывают...Заглядывают — спать укладывают...

«Ну, а теперь повернись на правый бок, — говорила мать, прерывая песню. — А то будешь на левом боку спать — левшой и вырастешь».

Варя поворачивается на правый бок, лицом к стене. Мать теперь не видела ее — и можно было лежать, как хочется: хоть с прикрытыми глазами, хоть и вовсе с открытыми.

... Спи, донюшка, спи, не горят нигде огни, —

мягко обволакивал и баюкал ее голос матери, —

Спи-поспи до утра, до утра — до солнышка...

Вечерняя тишина, какой-то особый уют полуосвещенной хаты, тепло постельки, в теле чуть тягостная истома наступающего покоя, особенно в уставших ногах после целого дня беготни, перед глазами череда живых картинок: и из того, что было за день, и тех, что ожидают ее, Варьку-Варюху, завтра... и эта вот песня, голос матери — так же привычные, как и все, что окружает ее, и такие необходимые ей, чтобы так вот лежать с полузакрытыми глазами, и — никогда не думая об этом — знать, что раз мать рядом, раз так вот покоен и сладок ее голос, то и все остальное кругом так же хорошо... и в этом блаженном состоянии полного своего благополучия незаметно засыпать, постепенно забывая обо всем, утрачивая и ощущение самой себя, и только все еще оставаясь донюшкой и Варюшкой в плавном голосе матери...

Насколько помнила Варвара — а Прасковья пела ей, должно, лет до восьми-девяти, — в песнях матери было всегда про одно и то же: про нее, Варю, про хату со всей ее утварью, с мышами в подполе и сверчками в кухне за печкой, про землю и солнце, про корову и птиц, про вечер или утро... Эту песню свою — а все песни матери и были одной бесконечной песней — она пела всегда на один мотив, но Варе она никогда не надоедала. В песне матери все знакомое маленькой Варе: и хата, и солнце, и ветер, что гудит в трубе, и мыши, живущие в подполе — все так хорошо и мирно сочеталось и уживалось между собой, все согревалось таким хорошим теплом в голосе матери, что она, Варя, закрыв глаза, часто будто и не слышала мать, а просто жила в окружении этих простых и понятных ей явлений...

Летних вечеров в хате она не помнила. Да их и не было, летних вечеров в хате. Летом с темна до темна работали до седьмого пота: день год кормит! — и спать ложились рано, с первыми сумерками, потому что и вставать надо еще до солнца. Такая уж она, крестьянская жизнь: хоть та, прежняя, какую вот теперь вспоминает она, когда жили еще единоличниками, хоть и нынешняя. Весь век в деревне: летом разве что у откровенного лодыря найдется свободный час и не ломит к вечеру в пояснице; а обычно так наработаешься за день, что и не чаешь, как бы поскорей добраться до постели. И тогда тоже: встретит мать из стада корову, подоит, поужинают — и сразу спать. А отец... она и не помнила почти, когда он спал летом: то в ночном они со своими лошадьми, то за сеном уедут; а жнитва настанет — возку надо возить, ночью снопы волглые, осыпаются меньше, а ить каждую горсть зерна старались уберечь, каждая по́том полита да и лишнего его никогда не было.

А вот зимними вечерами мать с отцом обычно подолгу сидели за работой. Мать пряла или вязала что-нибудь. Отец шил и чинил конскую сбрую: и себе, и людям — это дело он хорошо знал; а то мастерил что-нибудь по-плотницки или плел лапти. Хоть и была семья маленькая и хватало средств справлять всем валенки, а больше и мать и отец ходили в лаптях с онучами: жалко на всякую работу валенки надевать, а лапти сплести да онучи соткать — это дешевле, в своих руках, да и привычно в них как-то было: легко, тепло. Отец сидел за работой с одной стороны стола, мать жужжала прялкой с другой, а она, маленькая Варя, играла где-нибудь тут же. Часто мать давала ей перебирать во́лну или смотать со скалки нитки в клубок. А то и отцу помогала она: держала за один конец мягкое, отмоченное в воде лыко, а отец острым ножом распускал его на ровные полоски. Закончит отец лапоть, простучит по веревочной подверке подошвы молотком, снимет с колодки, полюбуется — подмигнет: «В лесу было лип-лип, а на ноге будет скрип-скрип!» — и бросит ей большой новый лапоть, пахнущий пареной липой и пенькой: «Обувай, Варюха, если не мал!»

Помнит, любила она, когда вечером топили лежанку. Отец приносил с улицы охапку соломы и коротко нарубленного орехового хвороста, и хату сразу же заполняли свежие морозные запахи. Растапливал лежанку отец сам, а подкладывать дрова и следить за ними поручал Варьке-Варюхе. И ей нравилось сидеть на корточках перед открытой дверцей лежанки, брать голыми руками холодные мокрые палки и подкладывать их на огонь. От жара на сырых дровах выступал пузырьками пахучий желтый сок, что-то там в огне свиристело и пищало, а потом огонь охватывал весь орешник — и тогда слышно было одно гуденье пламени, а лицо обдавало ярким радостным жаром. К концу топки мать приносила из кухни маленький черный чугунок с чисто вымытой крупной картошкой, и ее, без воды, но закрытую сковородкой, ставила в лежанку по ту сторону жара, над которым еще поколыхивалось последнее оранжево-голубое пламя. Минут через двадцать картошка была готова. «Как дыня!» — говорили за столом мать и отец, катая в руках огненные мягкие картофелины. И она брала из чугунка картофелину, обжигала пальцы, перебрасывала ее с ладошки на ладошку и тоже повторяла: «Как дыня мягкая!» Печеную картошку ели когда просто с солью, когда с квашеной капустой или огурцами, но лучше всего была она с конопляным семенем. Когда отец сбивал в ступе из поджаренной конопли это семя, в хате стоял такой вкусный запах, что у нее, у Вари, текли слюнки и ей просто невтерпеж было ждать, когда оно будет готово: она подбегала к отцу, выжидала, когда он остановит толкач, доставала из ступы горстку теплого и влажного темно-серого маслянистого семени, как бисером усыпанного нерастолченными коноплянками, втягивала носом его нестерпимо соблазнительный жареный запах — и уж потом набивала этим семенем полный рот. Хорошо сбитое семя было еще вкуснее, особенно с горячей картошкой: оно просто таяло во рту, и она уминала его так, что мать с отцом только посмеивались, глядя на дочь: «Проработалась!» Еще мать часто делала  т е с т о: весной и летом — простое, из гречневой муки, а осенью и зимой парила его из ржаной муки с мороженой калиной; это тесто получалось у матери ядреное, даже в ложке из него выходили и лопались пузырьки, и так оно кололо в нос, что у маленькой Вари выступали слезы.

(...И картошка, печеная в чугунке, и тесто с калиной... — все это было и потом, до самого недавнего времени: давно ли, перед больницей, парила она это тесто — поманулось как-то. Да вот вспоминалось ей сейчас с такой благостью не то, как она с четырьмя детьми каждый день ужинала одной этой печеной картошкой, — а та давняя картошка... будто и пеклась она в другой лежанке, и была отчего-то вкусней и рассыпчатей. Разве дети, думалось ей, когда будут вспоминать ее, свою мать, может, и по-другому помянут ту их военную и послевоенную картошку...)

Иногда за ужином отец выпивал стопку-другую и после этого затевал возню с Варей. Ловил ее по горнице — и делал вид, что никак не может поймать, или подбрасывал на руках до самого потолка. А то подолгу качал на ноге: перебросит ногу на ногу, она заберется, Держится крепко за его руки — а отец подбрасывает ее, и не иначе как с какими-нибудь озорными прибаутками:

Я недавно на мельнице был,Небольшую череду счередил:Я у Машки замашки толок,У Анютки чулок уволок...

за что и получал от матери рушником по шее.

Отец был среднего роста, коренастый, в последние свои годы заметно сутулый от вечного зимнего сидения за шитьем сбруи, с кудлатой головой, с прокуренными усами. Выпивал он охотно, хмелел после второй стопки и, обычно малоразговорчивый (все, бывало, себе под нос), становился веселым и говорливым.

Но случалось — и пьяненьким напивался отец. На престольные праздники — это уж само собой: на престольный кто ж не выпьет. А иной раз и в будни заявлялся домой, что еле на ногах держался. Мать, да и она, Варя, знали повадки выпившего отца: он обязательно начинал хвастать. И какая у него растет дочь! И какая у него жена! И какой он сам — кто лучше его в деревне живет?! Насчет дочери или жены, тут что ж матери было говорить: хорошие они у него — ну, и слава богу. А что якобы жили они лучше всех, тут ей, да и всем, кто слышал отца, только и оставалось что смеяться: жили-то так себе, обыкновенно, хоть и не беднее других, — ну а побогаче-то вон сколько было! «Богач, что и говорить, прямо сам Чупятов! — говорила со смехом мать, вспоминая местного барина. — Ложись-ка лучше спать, богач!» Но отца не так-то просто было уложить — ему еще и поплясать надо! И Варвара с улыбкой вспоминала, как брал отец маленькую гребенку, какой мать чесала замашки на большом гребне, вставлял в нее лист бумаги, играл «барыню» или «камаринского» и сам же плясал: шапка или там картуз на затылке, в левой руке гребенка, правая с растопыренными пальцами — вверх, крутит отец ею над собой, танцует; а глаза веселые, и весь он, отец, довольный: и собой, что выпил вот и танцует, и дочерью и женой, и вообще всем на свете. Не помнила Варвара, чтоб отец буянил или, как другие, поднял когда руку на мать. Как и не помнила она, чтоб мать стала отчитывать пьяного отца. Посмотрит, бывало, на него, скажет: «Где ж это тебя, такого хорошего, привечали?» — и уже идет стелить ему постель. И не то, чтоб было ей все равно, выпивает отец или нет, а просто, не было у нее такого в характере, чтоб ругаться. Конечно, пей он чаще, может, и мать по-другому б... А так она всегда встречала его этим своим добродушным смехом: эх, мол, ты — и себе туда же, а пьянеешь от трех рюмок! А когда отец спал, много раз подойдет посмотреть, как он там, не плохо ли ему. Оно правдой-то и выходило, думала Варвара, когда отец хвастался, что и живут они — другим на зависть, и что жена у него лучше всех...