Дневник - Софья Островская

Все шло наложение образов: особенно ярко – отец. К нему я не ездила. Там тоже, вероятно, был тын.

Сценка: две пожилые крестьянки, одна розовая и здоровая, другая хилая. Эта хилая вздыхает:

– Эх, два «героя» сидят у меня! Я ведь мать-героиня…

Та, что розовее и кажется моложе, вспыхивает:

– Нашла чем хвастаться! Будто одна ты, что ли…

Злая вздергивает юбки, шарит под ними, вытаскивает какую-то палочку, распахивает полушубок: орден.

– А я что, не героиня? А у меня что, герои мои не здесь?!

Свидания им не дали. Посоветовали:

– Напиши своему лодырю, чтоб работал.

Т.Г. такая же. Взволнованная встреча. Я боялась, что застану ее в страшном состоянии. Нет: бодра, полна оптимизма, верит, что за перевод «Дон Жуана» ей дадут свободу. Кажется, любит меня по-настоящему. С нею полетно – очень трудно подчас, но полетно. Какая одаренность!

«От чацкого ума идущая любовь…»

Бедная. Бедная. Лишь бы ее не обманули…

Т 38,1°. Видимо, простудилась, вывалявшись в снегу.

А Царского нет. Я ничего не узнала: какой-то недостроенный вокзальчик, какие-то – чужие – домики, какие-то – чужие – деревца. А вдоль полотна горы ржавого железного лома. И – кровати. В блокаду в городе всюду на улицах почему-то было множество таких голых, оскаленных кроватей. На Басковой улице их было целое скопление, целый парад кроватей, злых, рыжих, колючих. Словно люди все вымерли, а кровати, стосковавшись, вылезли сами на улицу – в поисках собственного покойника.

27 марта

Приезжаю утром от стариков. Вчера простояла 8 часов в ломбарде, чтоб иметь возможность хоть что-то купить к утреннему завтраку сегодня.

Брат встречает вяло и мрачно. Небрежно поздравляет – не сразу.

Обедают Ахматова и Анта. Узнав, что мой день, решают выпить водку. Складываемся, смеемся – веселые нищие, у всех какие-то жалкие копейки! Очень хороший вечер.

Анта недоедает систематически. Ахматова недоедает очень часто. Я питаюсь from time to time[1053].

– Первой умрет Анта[1054], потом я, – говорит Ахматова, – уж вам, мадам, придется побыть некоторое время одной.

Брат на суточном дежурстве.

Очень хороший вечер вообще. Во мне смятение тоски.

– Желаю вам, чтобы вы перестали все время улыбаться! – говорит Анта. – От вашего вечного смеха страшно.

В этот день приходит книга, которую любила мама. Jules Renard: «Les Histoires Naturelle»[1055].

Очень много о маме. Как мне было с ней хорошо, как по-настоящему хорошо – всегда. Это был большой, сверкающий, неповторимый дар судьбы. Спасибо ей.

30 марта 47

В начале марта пишу октавы:

Гусар, войдите! Я Вас жду давно.Вот масло, сыр, а хлеб лежит направо.Я молча пью цикуту и виноИ говорю пленительной октавой:Хотя поэтом быть мне не дано(На многое я не имею права),Я позволяю себе вольность эту,Беседуя с помазанным поэтом.Ковровый столик. Будда. Телефон.Свет лампы. Книги. Все, как было прежде.Часов знакомый монастырский звонНе говорит мне больше о надеждеВас видеть завтра. (Это, впрочем, сонВ своей парапсихической одежде:Гудки, звонки, отходят поезда,И бьют часы. А Вы ушли. Куда?)Тому два года запись дневника:«Тригорское надолго опустело».Работа стража вовсе нелегкаИ так печальна! Одиноко, бело,Пустынно, тихо. Призрака рукаПорой коснется чутко и несмело, –И страж живет в арктической пустыне,Похуже, чем папанинцы на льдине!И помню все, Гусар! И память этаХранит на полках свитки дней и лет,Какое-то куземинское лето[1056],Ахтырского собора[1057] дивный свет,Все то, что было, чего больше нету –Как, например, могил любимых нет…Зато «Хараксы»[1058] были и остались –Дай Бог, чтобы Вы с ними не встречались!..

Полковница из Эстонии привозит масло по 190. Покупаю для своих друзей и целый afternoon[1059] развожу: Тотвены, Ел. Авг., Останкова, Мар[ия] Степ[ановна]. А себе не могу купить и 300 гр. – денег нет. Слякоть. Видимо, температурю. С большой и сдержанной нежностью относится ко мне Стиша. Очень трогает – и больно. Мне всегда больно от хорошего отношения ко мне.

31 марта, понедельник

Тяжелый день. Тяжелое физическое состояние. Люди дела. Очень светлый, простой и ясный человек – д-р Емельянова, та, что привезла мне новости о Татьяне, та, чей муж там же. Когда говоришь с нею, все кажется таким несложным! Некрасивая, но милая, милая. Мужа ее видела я мельком, во время свидания с Т. Высокий, плотный, с бородой, с громадными, чистыми глазами «счастливого великомученика». Никогда не видала таких глаз раньше – зеленые, прозрачные, умные, по-земному святые. Может быть, Сергий Радонежский?

Дома дышать нечем. Ненависть. Вражда. Скандалы. Жильцы – Валерка, брат.

Слава богу, что умерла мама. Что не видит всего этого. Что ей не надо жалеть меня.

Заболеваю. Вернее, уже давно больна.

8. III интересный долгий разговор c чужим человеком – о январских днях 1941-го, между прочим. Никто ничего не понимает. Удивительно «чужие» концепции, в которых я – совсем «чужая». Знаменательно. Жаль. Я-то знаю себе цену – и знаю, по какой цене меня можно продавать.

А так – вся жизнь по копеечкам… Скучно.

19 апреля, суббота

Три недели прожила у стариков: грипп – плеврит – обострение процесса ТВС. Навещали многие – и близкие, и чужие. Брат не пришел ни разу. Поздравляли с Пасхой – и близкие, и чужие. Брат не пришел. Все это и чудовищно и страшно. А еще страшнее думать, что все это – закономерно.

Большая и сияющая надежда на то, что не проживу очень, очень долго. При Т 39,8° – изумительные цветовые фигуры: никогда не видела такого великолепия красок и форм. Написала Г.В. (а зачем? Ведь и этому дымному старцу я совсем не нужна).

Чтение Байрона – «Дон Жуан». Перевод Т. Г[недич] сделан восхитительно: льющаяся, легкая, певучая русская октава. Но – все-таки: тема с вариациями. В музыке Моцарт – Лист возможен. А в поэзии Байрон – Гнедич, кажется, невозможен[1060].