Галили - Клайв Баркер

— Я лучше пойду? — сказал Ниолопуа, ощущая неловкость от своего присутствия в комнате, где лежал обнаженный Галили. — Я буду внизу. Если понадоблюсь, позовите меня.

И он ушел.

Рэйчел еще раз вышла в ванную, чтобы смочить тряпку, которой она промывала ранки, а когда вернулась в комнату, то невольно залюбовалась представшей перед ней картиной. Галили был вызывающе красив. Даже при том, что в глубоком сне Галили источал огромную силу, она ощущалась и в его больших, недавно беспомощно обнимавших ее руках, в мощной шее, в аристократическом лице, в его высоких скулах, в разрезе блестящего под слоем бальзама рта, в изборожденном морщинами лбе и тронутой сединой черной бороде. А чуть ниже его плоского живота, промеж бедер, скрывалась другая, дремлющая сейчас сила. Рэйчел вдруг поняла, что хочет от него ребенка, не важно какой опасностью это могло грозить ее собственному организму. Она хотела носить в себе часть Галили, как доказательство заключенного между ними союза.

Ласково и нежно обрабатывая влажной тканью его бедра, затем голени, Рэйчел все сильней ощущала магнетическую силу его обнаженного тела, которое в своей откровенной пассивности выглядело очень чувственно. Стоило ей представить, как она садится на него и скользит по его вялой плоти до тех пор, пока та не затвердеет, а затем погружает ее в себя, — стоило ей представить это, как Рэйчел сразу стала мокрой. И как ни пыталась она успокоить разыгравшееся воображение и сосредоточиться на очищении ранок, ее мысли и взор снова и снова возвращались к самому притягательному месту его тела, и, хотя ничто не указывало на пробуждение самого Галили, она чувствовала, что его мужское начало откликнулось на ее чувственный призыв. Конечно, ей этого очень хотелось. Галили блуждал в своих снах, но его член не спал. Когда она обтирала ступни, член Галили вдруг шевельнулся, крайняя плоть натянулась и головка налилась кровью.

Отложив тряпку, она опустила руку себе между ног. Его член знал, чего она хочет. Он смотрел на нее глазом своей сверкающей щелки и наслаждался теплом ее разгоряченного лица. Она коснулась рукой своей щели и погрузила пальцы внутрь. Смочив их, Рэйчел провела вверх-вниз по его члену, и он откликнулся на ее поглаживания, словно животное на ласку, прижавшись к ее пальцам своим черным хребтом, упиваясь их сладостной негой.

Рэйчел взглянула на лицо своего возлюбленного. Ей казалось, что все происходит не без участия самого Галили, и она ждала, что он вот-вот откроет глаза, улыбнется и пригласит ее сесть на него. Но ничего подобного не произошло, его тело оставалось неподвижным, за исключением его члена. Сейчас он ничем не напоминал того человека, который дарил ей такие изощренные ласки на борту «Самарканда», и того насильника, который так грубо трахнул ее в ванной, — ничем, кроме этого толстого пульсирующего, узловатого, как виноградная лоза, жезла теперь с полностью обнажившейся головкой.

Устоять против искушения Рэйчел была не в силах и, быстро раздевшись, забралась на кровать, все время глядя на его лицо, однако оно по-прежнему оставалось неподвижным, и дыхание Галили оставалось медленным и ровным. Он глубоко спал.

Ее собственные мышцы изнывали от усталости и отзывались болью на каждое движение бедер, но эти мелкие неудобства уходили на второй план, стоило ей представить, как она сливается с его телом. Поначалу ей казалось, что она не имеет права пользоваться его беспомощностью ради собственного наслаждения, но едва Рэйчел села на Галили верхом, как все сомнения испарились. Холод ушел прочь, его бедра, его пах, его член стали горячими, его тело знало, что делать, без всяких подсказок. Она почувствовала, что Галили стал двигаться в такт ее движениям, с каждым разом все глубже и глубже проникая в нее, пока наконец из ее уст не вырвался невольный стон, за которым еще один, и еще, и еще...

Она не слышала собственных криков и стонов, пока те громким эхом не отразились от стен небольшой спальни. Движения его бедер убыстрились, кровать заскрипела, Рэйчел наклонилась вперед и прижалась к груди Галили, которая пылала тем же огнем, что разгорался у него в паху. Она протянула руку к тому месту, где соединялись их тела. Там было мокро от ее влаги. Она источала запах, не изысканный, не благоухающий, это был запах зрелости, запах вытекающей из нее боли и одиночества, целебный запах. Никогда прежде ей не доводилось сливаться с мужчиной в столь простом и естественном акте. Ей не нужны были ни слова любви, ни обещания преданности; Галили проникал в нее и ее плоть обхватывала его — только это имело значение. Если бы кто-нибудь в этот момент спросил, как ее зовут, вряд ли она смогла бы вспомнить свое имя. Столь отчаянно стремившись обрести себя и наконец отыскав свой путь в лабиринте жизни, она подошла к той черте, за которой не было места прежней Рэйчел — диковатой и искушенной девушке из ювелирной лавки и женщине из высшего общества, — прошлое в эти мгновения стерлось из ее памяти.

Комната мелькала у нее перед глазами, оконное стекло дребезжало, а ее вздохи и вопли, казалось, пробуждали множество иных голосов, которые до этого ничем не обнаруживали своего присутствия. В глубине души она знала, что причина этой бесстыдной страсти крылась не только в ее желании своего возлюбленного, но сам акт их соития был вызовом.

Она вновь открыла глаза и взглянула на Галили. Если не считать едва заметной тени удовольствия, тронувшей его лицо, он по-прежнему оставался спокойным и бесстрастным, однако его глаза вдруг открылись, и он тоже посмотрел на нее.

— Мы не одни, — тихо сказал Галили.

Глава XIX

Над морем уже сгущались сумерки, и серферы отправились в свой последний заплыв — их оживленные голоса были слышны на веранде, где сидел Ниолопуа и курил последний косяк. Вид обнаженного Галили, лежавшего на кровати, расстроил Ниолопуа — он никогда не видел отца в столь уязвимом положении. С одной стороны, он вполне доверял искренности чувств Рэйчел и не сомневался в ее благих намерениях, а с другой — хотел увести отца и от нее, и из этого злосчастного, полного печальных воспоминаний дома и спрятать далеко в горах, где ни она, ни прочие женщины Гири никогда не смогли бы предъявить на него свои права. Любовь, какой бы страстной она ни была, мало что значит в этом мире, рано или поздно она заканчивается предательством или смертью — это лишь вопрос времени.

Как ни старался Ниолопуа взбодрить себя, мрачные мысли не покидали его, и даже марихуана не подняла ему настроения. Да, он никогда не знал вкуса радости, но из этого еще не следовало, что счастью не суждено постучаться к нему в дом, а поддался он грустным настроениям только потому, что ему было очень трудно смириться с переменами, ожидавшими его впереди. В жизни ему выпала трудная доля — он жил один в горной хижине, чтобы местные жители не замечали, как он переживает одно поколение людей за другим, словно годы были не властны над ним, как над простыми смертными. Единственная цель, которой он себя посвятил, состояла в выполнении некоторых поручений отца, который время от времени навещал остров. Для него много десятилетий Ниолопуа служил своего рода связным или посредником, извещая Галили о том, что требуются его услуги, всячески содействуя его любовным связям и подчас даже утешая женщин, опечаленных его отъездом. Ниолопуа никогда не спрашивали, почему отец это делает и чего ему стоит исполнять свою роль. Между отцом и сыном существовала ментальная связь: чтобы Галили услышал сына, тому достаточно было уединиться в тишине в своей хижине и дважды произнести имя отца — Атва, Атва, — этого было достаточно. Обычно он звал его, когда об этом просили женщины Гири, и Галили всегда приходил на этот зов. Он так хорошо знал морское дело, ветра и течения, что подчас прибывал на остров раньше женщины, возжелавшей его. Не слишком достойному делу, с точки зрения Ниолопуа, посвятил свою жизнь его отец. Великий путешественник превратился в преданного пса, по первому зову мчавшегося исполнять чужие прихоти. Но бросить вызов заведенному отцом порядку Ниолопуа не мог. Однажды он попытался это сделать, но Галили недвусмысленно дал ему понять, что это не подлежит обсуждению. С тех пор Ниолопуа никогда не разговаривал на эту тему, и не из страха перед отцовским гневом — Галили всегда питал к сыну только любовь, — нет, его заставила замолчать отцовская боль, которую он так явно ощутил в тот миг. И хотя для него по-прежнему оставалось загадкой, почему Галили взял на себя роль любовника этих одиноких женщин, Ниолопуа вполне смирился со своим неведением и воспринимал происходящее как неотъемлемую часть своей и отцовской жизни.