Лондон: биография - Питер Акройд

Затем, в начале 1944 года, бомбардировки возобновились. Этот так называемый «малый блиц» был угрюмым завершением неоконченного дела; всего было четырнадцать налетов, самые крупные — в феврале и марте, и мишенью их был город, уставший от долгого конфликта с неясным исходом и до некоторой степени деморализованный. «Лондон, кажется, выведен из равновесия налетами и не так задирист, как в 1940–1941 годах», — отметил Джон Колвилл.

Но тут возникло нечто новое. В июне 1944 года в лондонском небе появились беспилотные ракетные самолеты-снаряды «фау-1», называвшиеся еще «жужжалками», крылатыми бомбами, управляемыми бомбами и бомбами-роботами. Их распознавали по пронзительному жужжанию двигателя, внезапно сменявшемуся тишиной, когда двигатель выключался и начиналось пикирование. «Фау-1» прилетали днем с большими промежутками, и выносить их было, может быть, тяжелее всего. «Когда летит жужжалка, прислушиваешься затаив дыхание, — писал один лондонец, — и молишься, чтобы летела дальше… Обстановка в Лондоне изменилась. Снова Большой Блиц. Тревога висит в воздухе. Вечером автобусы полупусты. На улицах малолюдно — это бросается в глаза. Тысячи уехали, многие стараются пораньше уйти в укрытие». Писатель Энтони Поуэлл, дежуря в составе пожарной дружины, смотрел, как «фау-1» летят по небу к своим неведомым целям — летят «странными дергаными рывками… испуская снопы искр». Он сравнил их с драконами («в воображении запахло серой»), так что Лондон, на который сыпались удары, снова стал городом фантазий и мифических персонажей. За десять месяцев на столицу упало почти две с половиной тысячи крылатых бомб — «по-шмелиному гудящих штуковин, безжалостно прущих прямо на тебя — густо и стремительно, днем и ночью». Страх усиливался из-за безличной неодушевленности снарядов, которые часто сравнивали с огромными летучими насекомыми. Потенциальные жертвы тоже, конечно, обезличивались, так что жить в городе означало теперь быть не человеком, а чем-то меньшим. По словам Сирила Коннолли, лондонцы «делаются все более затравленными и противными; настоящие жабы — каждая потеет и пульсирует под своим камнем». Преобладающими состояниями были «напряжение, усталость, страх и уныние». «Избавьте меня от этого» — такое невысказанное желание было написано на каждом утомленном и беспокойном лице, в то время как жители Лондона продолжали делать свою работу, исполнять свои обязанности. Механизм действовал по-прежнему, правда, теперь куда более отвлеченно; мир свелся к инерции разрушения и усталого выживания.

В начале осени 1944 года крылатые бомбы стали падать реже, но на британскую столицу тут же обрушились «фау-2». Впервые в истории войн город обстреливался ракетами дальнего радиуса действия, скорость которых составляла примерно три тысячи миль в час. Ни на объявление воздушной тревоги, ни на перехват времени не было, Первая ракета ударила по Чизику, и взрыв был слышен в Вестминстере — на расстоянии семи миль. Мощность взрывов была такова, что «целые улицы превращались в развалины». Один житель Излингтона признался: «Я подумал, что пришел конец света». В истории Лондона эти слова звучали и раньше — в дни мятежей и страшных пожаров. По столице была выпущена почти тысяча ракет, половина достигла цели. На месте улиц возникали пустыри. Одна ракета попала в Смитфилдский рынок, другая — в универсальный магазин на Нью-кросс; пострадала Королевская больница в Челси. «Неужели мы никогда не избавимся от разрухи и гибели? — сокрушался один лондонец, — Не довольно ли для города пяти лет страданий?»

Настала самая холодная за много лет зима, а ракеты продолжали падать. В воздухе витала зараза, как это бывало всегда на протяжении неспокойной лондонской истории; ходили слухи об эпидемии и растущем количестве смертей. Чувствовалась, однако, и некая беззаботность: «фау-2» были настолько непредсказуемы, что воскресили в лондонцах дух азартной игры. Спать ложились, не зная, проснутся утром или нет.

А потом внезапно все кончилось. В конце марта 1945 года одна ракета упала на Степни, другая — на сектантский молитвенный дом на Тоттнем-корт-роуд. И больше взрывов не было: пусковые площадки перешли в руки союзников. Небо очистилось. Битва за Лондон была в конце концов выиграна. Погибло почти 30 000 горожан, полностью разрушено было более 100 000 строений; треть лондонского Сити исчезла с лица земли.

8 мая 1945 года в Лондоне была отпразднована победа на европейском театре войны — на сей раз, в отличие от 1918 года, без всякой помпы и истерической радости. После пяти лет перемежающихся бомбежек и смертей участники торжеств были более усталыми, чем их предшественники на тех же улицах двадцать семь лет назад; к тому же еще шла война с Японией (победу в ней праздновали 15 августа 1945 года). Лондон тоже был теперь другим. По бытовавшему тогда выражению, «из него вышибло начинку» — то есть реальность истончилась, стала худосочной. Безусловно, город утратил немалую часть своей энергии и задора; он стал таким же потрепанным, как его обитатели, и, каким, ему нужно было время, чтобы оправиться.

ОБНОВЛЕНИЕ ГОРОДА

Плакат, расхваливающий достоинства муниципального жилого массива Лансбери в лондонском районе Поплар, построенного на руинах довоенного Ист-энда. Часть энергии и оживления, наполнявших старые дома, улетучилась, зато жизнь в Ист-энде стала безопаснее и здоровее.

Глава 77

Судьба, а не расчет

В книге Ч. Б. Пердома «Как нам отстроить Лондон?» послевоенный город охарактеризован так: «Приходишь в полное уныние от этой всеобщей серости, однообразия, запущенности и нищеты». «Серость» («блеклость», «бесцветность»), о которой часто говорится в воспоминаниях о Лондоне 1950-х годов, была обусловлена бедностью: в первые годы после Второй мировой войны большинство товаров первой необходимости распределялось по карточкам. Но с другой стороны, это была сумеречная серость неопределенности. Если одним естественным ответом на военную разруху было желание создать «новый мир», к чему стремились городские планировщики, то другим была попытка восстановить старое, как будто ничего особенного не случилось. Говоря в той части книги «Лондон: история общества», что посвящена 1950-м годам, о «веселых посиделках в пабах» и о «довольных жизнью обитателях пригородов», Рой Портер ведет речь именно об этой атавистической склонности Лондона продолжать делать все то, что он делал до бомбежек. Попытка эта не имела, да и не могла иметь успеха. Стремление наложить на новые обстоятельства систему привычных условий вело лишь к созданию неясно-гнетущей, сковывающей атмосферы.

Двумя крупнейшими лондонскими спектаклями, выдержанными в традиционном духе, стали Фестиваль Британии 1951 года и коронация Елизаветы II в 1953-м. Связанное с ними представление о Лондоне как о преуспевающем, полном энтузиазма сообществе, чудесным образом воссоздавшемся после войны, неявно подкреплялось воскрешением традиционных ценностей и былых форм времяпрепровождения. Пышно цвели детские и подростковые организации — такие, как скауты и «волчата»; то было великое время для «клубов мальчиков» восточного и южного Лондона. Посещаемость футбольных матчей выросла до довоенного уровня; кинотеатры тоже были полны — возможно, потому, вспоминал один лондонец, что «больше практически нечего было делать». Чувство некоторой несвободы, похожее на похмелье после экстаза войны, усиливалось из-за молчаливого, но согласованного стремления ужесточить нормы сексуального и социального поведения, которые за военные годы стали намного либеральней. Относительная сексуальная свобода женщин и товарищеский эгалитаризм вынужденной межклассовой близости должны были остаться в недавнем прошлом. И это, в свой черед, вело к нарастанию смутного недовольства, особенно в молодом поколении. Порядки 1930-х годов насаждались заново в совершенно изменившемся обществе. Проявлением общей атмосферы скованности и принуждения стало введение двухлетней воинской повинности — так называемой «национальной службы». Это была обратная сторона создававшегося «государства всеобщего благосостояния».

Итак, Лондон был в ту пору непригляден. По сравнению с другими крупнейшими городами — Римом, Парижем, Нью-Йорком — он казался уродливым и запущенным; впервые в истории британской столицы ее можно было устыдиться. Однако уже тогда начали ощущаться ветерки перемен, повеявшие из неожиданного источника, «Тедди-бойз» — молодые «пижоны» Элефант-энд-Касла и других южных районов Лондона, — как и стильные юнцы Челси и битники Сохо, навлекли на себя, едва возникнув, негодование моралистов. Представляется существенным, что эти разнообразные группы были тесно связаны с определенными частями города, словно на них, помимо прочего, работали силы местной истории. Все они стремились вырваться из унылого однообразия городской жизни, по-прежнему основанной на устаревших системах верований и классовых градаций. Мертвые зоны Уолуорта и Актона, Излингтона и Стоук-Ньюингтона бросали обществу молчаливый упрек. Территориальный дух выражался, в частности, в том, что носили эти молодые люди; одежда «тедди-бойз», как и их последователей — «модз», — являлась главным и часто единственным знаком самобытности. Фактически «тедди-бойз» были обязаны своим обликом респектабельным портным Сэвил-роу и Джермин-стрит, старавшимся популяризовать среди мужской клиентуры образ «эдуардианской»[150] изысканности. Имя Эдуард превратилось в уменьшительное Тедди, и новый гибрид был сотворен. На смену привычной в конце XIX и начале XX века фигуре бедно одетого рабочего парня в стандартной кепчонке пришел образ юнца в бархатном пиджаке и брючках-дудочках. Беспечная, свободолюбивая дерзость, уже продемонстрированная детьми «блица», по-прежнему давала себя знать. В XVIII и XIX веках одежда, спускаясь по коммерческой спирали, «передавалась» от вышестоящих классов нижестоящим, однако в данном случае инициаторами передачи были именно нижестоящие. Здесь в очередной раз проявился природный лондонский эгалитаризм, соединенный с самоуверенностью и агрессией и хорошо различимый еще в средневековых учениках ремесленников. По существу многие «тедди-бойз» как раз и были подобными учениками.