Последний поезд на Ки-Уэст - Шанель Клитон

у меня из рук, и я внимательно смотрю на мужчину, рухнувшего на траву прямо у моих ног.

Я опускаюсь на землю.

— Вы в порядке? — спрашивает Джон.

— Думаю, да.

— Болей в животе нет? Не тянет?

— Нет.

— И крови нет?

— Вроде бы нет.

Я медленно поднимаюсь, опираясь на протянутую руку Джона, и, как только оказываюсь на ногах, он меня отпускает.

— Он… — Я перевожу дух, сердце бешено колотится. Монеты, которые Генри пытался отобрать, валяются рядом с ним. Из раны на голове стекает кровь и заливает ему лицо. — Он… Я его убила?

Джон наклоняется над телом, щупает пульс.

— Нет. Он просто без сознания.

Он собирает с земли монеты и протягивает мне.

Я растерянно смотрю на них — на одной запеклась кровь. Рука дрожит, когда я беру деньги из его руки и сую их в карман.

— Зря вы ту стойку схватили. На вашем сроке такие тяжести поднимать нельзя, — говорит Джон.

Я открываю рот от изумления.

— Он вас пырнул, — я делаю глубокий вдох, успокаиваясь. — И потом, я целый день таскаю подносы с едой. От обломка жердины точно хуже не станет.

— И тяжелые подносы вам тоже таскать нельзя, — настаивает он.

— А вы зря с ним сцепились. Вы же слышали — они хотели денег, только и всего.

— Никогда не знаешь, кто чего хочет, — возражает он. — Все могло обернуться гораздо хуже. Давайте-ка я хоть домой вас провожу. Вы близко живете?

— Километрах в трех отсюда.

Он бросает на меня недоверчивый взгляд.

— Вы каждый вечер после работы одна идете пешком три километра?

Слова «в вашем положении» он опускает, но вполне мог бы добавить.

— Сейчас вы в состоянии идти? — спрашивает он.

— Конечно. А вы в состоянии? У вас же кровь идет.

— Я в порядке. Ну что, тогда пошли?

Хотя появление Джона в кафе всегда выбивало меня из колеи, теперь, после нападения, я радуюсь его компании, хоть и стараюсь держаться немного поодаль.

— Да. Я не поблагодарила вас за то, что пришли мне на помощь. Спасибо.

Ноги у меня дрожат, и идти получается медленнее, чем обычно. Я прикрываю рукой живот и мысленно молюсь о том, чтобы ребенок пошевелился.

Джон приноравливает свои шаги к моим, и я впервые обращаю внимание на то, что он слегка прихрамывает.

Я останавливаюсь, и он тоже.

В животе чувствуется шевеление, а за ним следует сильный, уверенный толчок.

Я кладу руку на живот, на то место, в которое ребенок пинает еще раз, и испытываю огромное облегчение.

— Малыш? — спрашивает Джон.

Я киваю — к глазам подступают слезы.

Ребенок перемещается — пинается то тут, то там. Никогда еще его движения не вызывали во мне такого облегчения.

Я иду дальше, а Джон держится чуть позади. Он не пытается продолжить разговор, и мы следуем в молчании, сопровождаемые вечерними звуками.

Погода довольно приятная, но в воздухе ощущается беспокойство — его вкус у меня на языке, оно в запахе, навевающем мысль о том, что шторм крепнет, вопреки всем уверениям Тома, что стихия пройдет стороной.

— Вы ведь нездешний? — спрашиваю я Джона. Большинство работающих на строительстве шоссе приехали сюда из других мест.

— Нет.

— Вам нравится архипелаг?

— И похуже видали, — говорит он. — Здесь, по крайней мере, тепло. И пейзаж красивый, если, конечно, дикие места по душе. Здесь вполне можно набраться сил.

— Вас ранили на войне?

— Подстрелили, — он указывает на прихрамывающую ногу. — Зажило хорошо, но при холоде или в конце долгого дня она деревенеет. Здесь почти не морозно, так что меня устраивает.

— Мне жаль.

Он издает неясный звук, шагая позади меня.

— Нет, в самом деле, спасибо вам, что помогли. Вы правы, все могло обернуться гораздо хуже.

— Я ничего такого не сделал. Так поступил бы всякий на моем месте.

— А мне так не кажется. Стоило ли лезть не в свое дело?

— Когда мы начнем считать, что в чужое дело лезть не стоит, значит, пришла пора заказывать гроб и похоронный марш.

— Не уверена, что многие с вами согласятся.

— К вам в кафе заходят разные люди. Вы узнали тех типов, которые пытались вас ограбить?

— Они были сегодня, но, по-моему, раньше я их не видела. У нас бывает много подобных личностей — проголодавшихся и озлобленных.

— Вы выросли в Ки-Уэст? — спрашивает он.

— Я живу здесь всю жизнь. Папа работал на строительстве железной дороги.

— Это тяжелый хлеб, — замечает он.

— И папа был тяжелым человеком. Хорошим, но вместе с тем тяжелым.

— Если в ту пору условия были такие же, как на строительстве шоссе, тогда нечему удивляться. Это опасная работа. Поневоле станешь тяжелым человеком.

— Поэтому вы так часто приезжаете в Ки-Уэст? Чтобы передохнуть?

— Возможно.

— Почему вас всех отправили на архипелаг? — спрашиваю я. — Разве в стране мало мест, где можно работать? Погода здесь, наверное, хорошая, но очень капризная.

— В Вашингтоне мы им мозолили глаза — создавали проблемы, напоминали американской общественности — избирателям — о том, что на нас наплевали, что правительство не выполняет своих обещаний. Наверное, они решили, что архипелаг довольно далеко, и если сослать нас сюда, то вскоре о нас забудут.

Несколько лет назад многие из тех, кто сражался на той войне, и члены их семей собрались в Вашингтоне, чтобы потребовать в тяжелое для экономики время от правительства единовременной, а не растянутой на годы выплаты ветеранских пособий. Газеты окрестили активистов «Бонусной Армией».

— Вы входили в состав «Бонусной Армии»? — спрашиваю я. — Участвовали в марше в Вашингтоне?

— Да. Я маршировал вместе со всеми. Многие ветераны лишились работы. Они голодали. Потеряли надежду. Правительство брало на себя обязательства, имело возможность помочь, выдать причитающиеся по закону деньги. Вместо этого нас просто разогнали.

— Фотографии в газетах…

На