В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг. - Ольга Игоревна Агансон

«лучше, чем кому бы то ни было, удалось совместить нравственное рвение и современные средства массовой информации с тем, чтобы трансформировать образ турка из “старого союзника Британии” в “чудовищного тирана”»[241].

«Великий старик», как называли Гладстона современники, указывал на национально-освободительные движения балканских народов как жизнеспособную силу, в отличие от переживавшей упадок Турции[242]. В этом, собственно, и заключалось новаторство его подхода: взгляд на малые независимые (в будущем) государства как потенциальные субъекты международных отношений. По утверждению Гладстона, они с готовностью ориентировались бы на ту великую державу, которая с ними не граничила, а значит, была не склонна вмешиваться в их внутреннюю жизнь[243]. Вполне логично, что в роли такой великой державы могла выступать Англия.

Что касается России, то Гладстон подчеркивал ее положительную роль в деле освобождения балканских христиан и призывал официальный Лондон сотрудничать с Петербургом, ведь это не только подняло бы престиж Великобритании в глазах славянского населения Турции, но и позволило бы ей контролировать действия Северной империи. Кроме того, он первым поставил вопрос об особой ответственности Англии за бесчинства, учиненные турками: Британия, оказывая материальную и моральную поддержку Порте, вселяла в нее уверенность в том, что защитит ее от России[244].

Если Дизраэли видел единственный способ решения Восточного вопроса в непосредственном соглашении с Портой, т. е. был убежденным приверженцем односторонних действий, то Гладстон, напротив, высказывался за урегулирование серьезных международных проблем в рамках «европейского концерта». Скоординированные действия европейских держав, на его взгляд, позволили бы им подавить свои собственные эгоистические устремления, обрести единство во имя общей цели и своим непререкаемым авторитетом заставить султана считаться с общечеловеческими ценностями[245].

Иными словами, Гладстон был сторонником коллективных действий великих держав, разделявших общие представления об этических нормах и правилах международной жизни. Как бы выразились современные политологи, он обнаружил себя адептом кантианской парадигмы развития международных отношений. В памфлете Гладстона проступали смутные очертания концепции международного сообщества, критерием принадлежности к которому как раз и должна была стать позиция великих держав по отношению к политике Порты. Соответственно, Великобритании отводилась роль морального лидера этого сообщества. Согласимся с интересным наблюдением П. Шрёдера, который писал о том, что Гладстон не собирался сковывать Британию коллективными решениями, а, наоборот, оговаривал за ней право принимать меры против «сбившихся с правильного пути» членов сообщества, а затем по своему усмотрению устанавливать международные правила при поддержке других великих держав, которые изъявили бы желание ей в этом помочь[246].

Идеи Гладстона легли в основу внешнеполитических представлений целого поколения политиков и общественных деятелей радикального толка, по своим воззрениям принадлежавших к левому крылу Либеральной партии[247].

Среди причин, обусловивших интерес радикалов к Балканам, можно выделить их особый взгляд на проблему национально-освободительных движений и распространения идеалов западной цивилизации во всемирно-историческом масштабе. Национализм они считали мощным орудием для достижения политической независимости и избавления от оков деспотизма, а также способом обрести собственный, индивидуальный путь развития[248]. Но радикалы особо не вдавались в глубинные истоки этого явления, сводя его к нескольким факторам – языку, культуре, этносу – и полагая, что осознание своей принадлежности к какому-либо народу является основанием для политического самоопределения. Они были не способны, по мнению британского историка Г. Вийенрота, оценить такие глубинные причины жизнестойкости нации, как исторические предпосылки и место ее зарождения или же ее сложную дуалистическую сущность – патриотическую и агрессивную сторону национализма[249]. Выражая свою солидарность с угнетенными народами, радикалы обосновывали правильность своей собственной «благородной концепции либерализма», в основе которой прежде всего лежали принципы гуманизма. Им казалось, что враждебность государств будет ослаблена вследствие общемировой интеграции финансового капитала: взаимозависимость на таком уровне вынудит великие державы сотрудничать друг с другом, а молодые государства, и в первую очередь балканские, станут частью «цивилизованной» Европы, как только избавятся от неблагоприятных условий существования[250]. Британцы, по мнению радикалов, как самая свободолюбивая и прогрессивная нация были призваны нести «просветительскую» миссию среди народов, для которых понятия либерализма и фритреда оставались пустым звуком. Демократическое правительство, права человека, свобода совести и печати, безопасность жизни и имущества – это универсальные, единые аксиомы для всего человечества; следуя этим «рецептам», люди всей земли будут мирно сосуществовать и благоденствовать[251].

Считая себя последовательными сторонниками У. Гладстона, радикалы разделяли его скептическое отношение к Османской империи. Весомость их убеждениям в глазах как рядовых англичан, так и политических деятелей придавало то немаловажное обстоятельство, что они сами неоднократно бывали на месте событий и, соответственно, имели непосредственный доступ к достоверной информации. Без морального обоснования невозможно привести в движение общественное мнение[252], а в репортажах и докладах Дж. Брайса, Г. Брэйлфорда, братьев Чарльза и Ноэля Бакстонов, Дж. Ваучера о событиях в Армении, на Крите, в Македонии, по сути, доказывалась и пропагандировалась правильность курса на дезинтеграцию Османской империи.

Широкое распространение получил тезис о том, что сохранение власти султана над балканскими провинциями – это «аномалия», которая противоречила законам истории. Еще за 40 лет до появления памфлета Гладстона Р. Кобден, видный радикальный деятель и идеолог «свободной торговли», писал об Османской империи как о стране, «погрязшей в состоянии варварства и невежества»[253]. Секретарь британского посольства в Константинополе Ч. Элиот, человек чрезвычайно сведущий в балканских и ближневосточных делах, подчеркивал инородный характер турецкого присутствия на Балканах[254]. Особый акцент делался на азиатском происхождении турок, а также их этническом и лингвистическом сходстве с народами Центральной Азии. Из чего заключалось, что «турецкие права» на балканские территории были нелегитимны[255].

Получая все новую информацию о государственном устройстве, традициях и обычаях южных славян, британская публика задавалась вопросом: а как воспринимать Балканы – как восточный рубеж Европы или западную границу Азии? А. Эванс, в будущем прославленный археолог, первооткрыватель минойской цивилизации, который в 1875–1876 гг. с энтузиазмом окунулся в водоворот событий, разгоревшихся в Боснии и Герцеговине, писал о том, что история древней республики Рагуза (Дубровник) была яркой иллюстрацией стремления южных славян к высокой культуре и цивилизации[256]. Н. Бакстон отмечал двойственность Балкан, которая поражала людей извне: с одной стороны, на школьных уроках географии Балканы называли частью Европы, но, с другой, стоило только путешественнику пересечь Дунай, как он сразу оказывался на Востоке[257]. Показательно, но Бакстон в своей работе «Европа и турки» вольно или невольно отвергал тривиальное деление Восток-Запад: он использовал понятие христианского Востока, средоточия древних культурных и духовных традиций, откуда брала свое начало современная цивилизация, в том числе и западная. Бакстон стремился показать ту ключевую роль, которую Балканы сыграли в европейской истории: именно здесь была