Сент-Женевьев-де-Буа - Марина Юденич

Везло. И везло фантастически Выходило так, что не предпринимая никаких особенных усилий, не томясь муками выбора между нужным и должным, не ломая через колено собственно "я" с его постыдными порой желаниями и устремлениями, Дмитрий Николаевич Поляков имел полное право считать себя человеком безупречно порядочным И никто, ни одна живая душа на этой грешной земле не имела ни единого более или менее серьезного основания утверждать обратное И в этой связи, странно, удивительно и совершенно непонятно было за что и кем ниспослана ему эта кара — дикая, ломаная какая-то, страшно запутанная и болезненная психологическая, к восприятию, а тем паче, преодолению которой душа его была совершенно не готова

«Опускается вечер, притаясь, караулит ночь Гаснут окна дворца, слуги чистят бесценный паркет По притихшим проспектам, как птицы, летят злые кони Запряженные в золото царских карет…»

Что это были за стихи? Ну конечно же, это были его стихи, странного и загадочного поэта-Ворона, крохотный томик которого она с упоением читала глубокими ночами Ворон…. Какое колдовское чарующее и пугающее имя!

Ворон… Но ведь теперь он вовсе и не так уж окутан тайной Теперь они знакомы и даже близки Где же он? И от чего это вдруг она вспомнила его строки? Ворон… Какие смешные глупости! Поэт Рысев, вот что это такое.

Маленький, щуплый господин, услужливый и почтительный как приказчик в галантерейной лавке Вот действительно похоже — приказчик из галантерейной лавки! И что это там было такое про валькирию и воительницу-царицу? Как чудно мчалась она вроде бы на коне с мечом в руках и золотым щитом, и волосы развивались так красиво Жаль, никто не сможет нарисовать этого — получилась бы замечательная вещь! Ее портрет в образе валькирии И корона была на голове Нет, это была вовсе не корона, но что — то такое очень на корону похожее Господи, что же это было? Как хочется вспомнить! Обязательно надобно вспомнить, и непременно рассказать Стиву и maman Особенно maman — она обожает все мистическое, непременно найдет всему толкование и еще обнаружит какой-ни — будь тайный знак в этом видении Нет, пожалуй maman рассказывать не стоит Который, интересно, теперь час? — Ирэн наконец медленно разомкнула тяжелые, и без зеркала чувствовала, что отекшие сильно веки В комнате стоял полумрак, но это был полумрак такого сорта, что сразу становилось ясно — на улице день и просто плотно задернуты тяжелые шторы на окнах. Да и день обычный, по — петербургски бледный и чахлый, не знающий упоения солнечным светом и яркого лазурного купола сияющих небес.

— Очнулись, Господи помилуй, очнулись барышня! — взволнованно зазвенел в полумраке незнакомый женский голос, мягко упал на толстый ворсистый ковер опрокинутый стул, прошелестела, всколыхнувшись под чьими-то стремительными шагами пышная — судя по звуку — юбка, и легкое колебание воздуха скользнуло по лицу Ирэн. Большего она не успела разглядеть и не увидела вскрикнувшей женщины — та уже скрылась за дверью Однако сразу же дверь отворилась снова, прошелестели по ковру чьи-то легкие шаги и в комнате вдруг запахло как в церкви — запах ладана мешался с запахом еще чего-то, названия чему Ирэн не знала, но это был устойчивый церковный запах и еще так пахло в прихожей, когда maman велела пустить в дом странствующих монашек Запах был настолько силен или, быстрее всего настолько ей непривычен, что она очнулась окончательно и широко открыла глаза Чья-то рука отвела полог у ее кровати, и она увидела склоненное над собою женское лицо — Господи, что такое случилось с maman? — мелькнула в сознании Ирэн короткая быстрая мысль, — когда же это она успела так исхудать и осунуться И глаза… Нет, это, не maman И платье… Что это такое одето на ней, вроде бы монашеское?

Женщина стоящая теперь подле ее постели действительно было удивительно похожа на ее мать баронессу фон Паллен, однако и лицо, и фигура ее были сухощавы и даже слишком худы, в отличии от дородной статной баронессы.

Похожими были и глаза — холодные, светло — синие — как вода в северных лесных озерах. Но на сухом загорелом лице они казались огромными, много больше, чем у баронессы, и смотрели совсем иначе — пристально и сурово — маменька никогда не смогла бы взглянуть так.

— Кто вы? — спросила Ирэн, сама удивившись слабости своего голоса, а более той непривычной робости, которая вдруг охватила от этого пронизывающего холодного синего взгляда И еще было что-то, смутное и не прочувствованное пока, но шевельнувшееся в душе, от чего она болезненно сжалась, словно готовясь к страшному — Мать Софья. Твоей несчастной матери — родная сестра и твоя, стало быть, родная тетка — Я знаю о вас, вас ведь зовут Ольгой?

— Звали, когда — то давно, в миру, теперь, и уж который год зовут матерью Софьей — А где maman? Почему вы сказали — «несчастной»? И почему вы здесь?

Разве случилось что?

— Что же ты, вправду ничего не помнишь? — словно кто-то добавил льда в синие омуты глаз матери Софьи, холодные и доселе теперь стали они колючими и царапнули лицо Ирэн почти физически ощутимо, как если бы кто-то с размаху приложил к ее щекам пригоршню искристых и острых снежинок — Да что же случилось, Господи? И зачем вы глядите на меня так страшно?

— Несчастную матушку твою призвал к себе Господь, ее более нет с нами — Но как?.. Господи, и когда… Нет, это не может быть правда!… Боже мой, maman! А Стива? Где Стива? Что же вы не говорите мне ничего?

Монахиня, так похожая на ее maman и такая чужая одновременно действительно молчала, не отводя от лица племянницы своих пронзительных холодных глаз, словно раздумывая отвечать ли ей Ирэн вдруг ясно почувствовала, что именно теперь эта чужая пугающая женщина решает про себя, отвечала ли она, Ирэн, правду или солгала в чем-то, еще непонятном ей, но совершенно очевидно, что ужасном, что непременно и самым страшным образом, причем с этой самой минуты, перевернет ее жизнь безвозвратно От этой мысли ее немедленно захлестнула черная беспросветная тоска и како-то животный страх Она заплакала, сначала тихо и бесшумно, но потом рыдания ее стали все сильнее, она уже не могла совладать с ними — все ее тело сотрясали сильные конвульсии и она почти кричала в голос, выкрикивая что-то обрывочное и бессвязное.

Дверь в спальню снова отворилась и порог ее торопливо переступили два человека — одни был семейный доктор фон Палленов, профессор медицины Бузин, другой господин — моложавый, с аккуратно подстриженной темной бородой Ирэн, был незнаком Однако сейчас, сотрясаемая жесточайшей истерикой, она не заметила их появления и не узнала никого из вошедших Господин с темной бородой был между тем известный петербургский психиатр, приглашенный для консультации и уже довольно долго совещавшийся в гостиной со своим коллегой профессором Бузиным, матерью Софьей, в миру княжной Ольгой Долгорукой, родной сестрой баронессы фон Паллен и четвертым человеком неприметной наружности, деликатно и даже робко, расположившемся за круглым столом, с тяжелой черного мрамора столешницей, на которой он аккуратно и тоже как бы смущаясь своего вторжения и в эту парадную гостиную и за этот солидный, украшенный дорогим бронзовым литьем стол, разложил свои бумаги Этого человека звали Валентном Тимофеевичем Хныковым и был он судебным следователем.

В спальне Ирэн, которая по-прежнему продолжала истерически рыдать, конвульсии, сотрясающие ее тело становились все сильнее и сильнее, оба доктора перекинувшись несколькими фразами, пришли, очевидно, к единому решению. Тот из них, кто был психиатром, выглянул за дверь, пригласив ожидающую в коридоре сиделку и сделал ей какие-то распоряжения Через несколько минут, она возвратилась неся в руках блестящий металлический футляр, в котором кипятила шприцы, и стала готовить все для инъекции Доктор склонился над Ирэн, но она не увидела его и лишь почувствовала легкую боль в руке, когда тонкая игла аккуратно и быстро вонзилась ей в кожу, а потом ее снова поглотило небытие Они вышли в гостиную и на немой вопрос Хныкова, оторвавшегося от своих бумаг, в которых он что-то мелко и скоро писал, доктор Бузин ответил вежливо, но с некоторым раздражением в голосе, которое относилось Бог весть к кому — к присутствию ли в доме Хныкова, к тому что происходило с Ирэн, к тому ли, наконец, что ему самому, светиле медицинской науки и человеку, принятому в самом высшем столичном обществе, приходится теперь участвовать в столь щекотливом деле — Как мы и предполагали с коллегой, состояние молодой баронессы крайне критическое Сейчас ей впрыснут морфин и некоторое, весьма продолжительно время, полагаю, часов десять — двенадцать она будет в забытьи Почтительно слушая профессора, Хныков несколько раз согласно кивнул и когда тот закончил, с еще более виноватым видом, чем прежде молчал, тихо заговорил:

— Но есть ли надежда, что когда ее сиятельство проснется, с ней можно будет побеседовать?