В муках рождения - Церенц

Если деяния сасунцев достойны порицания, значит справедливы все злодеяния нечестивых арабов, направленные против нас. Подумайте, могущественные князья, о последствиях, которые могут уничтожить семена, произросшие кровью Фаддея, Варфоломея и Просветителя на нашей земле[45].

— Такая длинная проповедь была излишней, — сказал медленно и сурово спарапет Смбат. — Скажи, что ты предлагаешь, наш духовный отец разрешил тебе это, но говори быстрее и короче.

Овнан понял из пренебрежительных слов спарапета, что он попусту теряет время с людьми, не желающими считаться ни с чем, кроме своих целей, но почел своим священным долгом высказать им правду и заговорил во второй раз:

— Мы, горцы, народ простой, господа князья, мы не понимаем ничего в управлении государством, но с сердечной болью мы видим, что те, в руках которых находится власть, очень часто делаются жертвой обмана. Сами они, люди влиятельные, мудрые, имеют право оберегать себя и свои богатства. Допустим, что они нравы, укрываясь в дни опасности в своих замках. Пусть они разрешат народу и духовенству воевать за веру. Вот с этой целью народ Сасуна и просит своих духовных властителей обратиться с кондаком ко всему армянскому народу — взять в руки оружие и пойти на арабов, которые ворвались в нашу страну, дабы уничтожить армян и нашу веру. Народ Сасуна приглашает его святейшество поселиться в монастыре Святого Карапета до окончания войны, послать своих представителей по всем армянским областям для сбора оружия, денег, продовольствия и пересылки их на место боев, туда, где армяне бьются с нечестивцами. Вот о чем они вас покорнейше просят.

— Что это за предложения? Что за вопросы поднимает этот неразумный горец? Как он осмелился на таком высоком совете предлагать нам свои планы?.. Чтобы мы сидели в своих замках, а наши крестьяне брались за оружие и затем в один прекрасный день подняли его на нас? И у вас еще хватает терпения выслушивать его?

Это сказал князь Гардманский Ктрич, который поднялся и уже собирался уходить. Его отговорили и убедили сесть. А спарапет Смбат обратился к Овнану со следующими суровыми словами:

— Ты воспользовался нашей снисходительностью и выступил с дерзкими речами против сидящих здесь великих нахараров. Если, действительно, сасунцы осмелятся самовольно выступить, мы прежде всего покараем их самих. А пока мы выносим такое решение — задержать тебя здесь, ибо, очевидно, это ты мутишь народ. Стражи, возьмите этого человека под охрану!

Воины вывели Овнана и заключили в темницу патриарших покоев.

Нахарары же продолжали наверху обсуждать речи Овнана, видя в каждом его слове измену и угрозу своей власти.

Что же касалось борьбы с врагами, то никто не хотел заключать союза с другим, никто не желал отказываться от своих воинов, не желал покидать своих границ.

Поэтому, бесполезно потратив время, так и не придя ни к какому выводу, князья покинули собрание, сели на коней и в сопровождении телохранителей разъехались по своим областям..

Но в этом зале присутствовали и молодые княжичи, которым не полагалось слова, и они только молча и почтительно выслушивали старших.

Среди них был и юный княжич Ашот Багратуни, внимательно следивший за всем, что происходило в зале. Когда все разошлись, он подошел к спарапету Смоату.

— Отец, не хватит ли держать взаперти сасунца? Прикажи мне отпустить его.

— Да, хватит и даже с излишком. Но и истину не всегда можно провозглашать вслух. Это любимец твоего дяди, князя Багарата, Овнан из Хута.

— Я его знаю, отец, так я пойду к нему.

Ашот поспешно опустился в подземелье и приказал стражам вывести Овнана. Он прохаживался по комнате, когда к нему с таким же безмятежным видом, как раньше, вошел Овнан.

— Брат Овнан, — сказал Ашот. — Зачем тебе понадобилось на совете князей выражать свое мнение? Не лучше ли, не говоря никому, подготовить народ и в час опасности вывести его на бранное поле?

Овнан был человеком простым, но не наивным. Он внимательно посмотрел на юношу, так ласково заговорившего с ним, и холодно, но печально сказал:

— Князь, ты мне кажешься умным юношей, но со мной не следует говорить так многозначительно и хитро. Если бы я мог подготовить народ и вывести его в нужный час в бой с чужеземными насильниками, я бы это сделал сию же минуту.

Но сила и возможности для того, чтобы сдвинуть ту гору, находятся в руках дряхлого к жалкого старца. Он не сознает своей власти и не хочет быть полезным народу. А неразумные князья, которые тут кричали и скрежетали зубами, не пройдет и пяти лет, как попадут в Багдад пленниками. И неизвестно еще, сколько их променяет веру Христову на Магометову. Гевонд, Гевонд!.. Где ты? Увы, Армения сумела родить только одного, как ты, великого человека, великого иерея, слугу великого Христа!

— Брат Овнан, — сказал юный князь. — Зачем так отчаиваться? Дальновидный и мудрый человек должен быть стойким, уметь ждать и пользоваться благоприятными обстоятельствами. Смотри, как наш нечестивый враг слабеет с каждым днем и, несмотря на то что владычествует над огромными странами, рассеиваясь, хиреет и должен в конце концов погибнуть.

— О юноша, ты видишь только падение врага, но не свое. Ты не видишь, как опускаешься и гибнешь. Если бы я знал, что ты сумеешь уберечь себя, я был бы утешен. А пока оставим этот грустный разговор, иди и выполняй волю своих старших.

— Ты свободен и волен идти, куда желаешь.

— Хорошо. Значит, час мой еще не настал, — сказал спокойно Овнан и огляделся вокруг, словно ища чего-то. Ашот понял его и, отвязав свой меч, протянул Овнану.

— Хоть владетель этого меча не так храбр, чтобы его оружие могло принести тебе честь, но я прошу принять его как дружескую память.

— Меч князя Багратуни всегда приносит честь.

Овнан привязал меч, а когда ему принесли копье, простился, приложив руку к груди, и пошел к выходу.

«Вот еще один многообещающий юноша, — говорил себе Овнан. — Но что пользы? Разве он в силах помочь Армении, сделать так, чтобы она не тонула в крови и не попиралась врагом? Пойдем же, Овнан, в сасунские горы и подождем того, что предрешено, „гнева, который грянет. Будем надеяться на бога, а не на людей…“»

Так рассуждал Овнан, шагая обратно в Сасун, как всегда безмятежный и непоколебимый, но грустный, потому что не смог убедить главу церкви и духовенство, на которых он надеялся.

Глава десятая

Совет князей

Овнан достиг берегов Ерасха, горделиво катящего свои бурные волны. Он сел на берегу реки. О чем думал этот человек, который вот уже целые сутки ничего не ел? Сердце его сжималось от тоски.

На противоположном берегу Ерасха, много ниже Батарана, там, где Ахурян[46] впадает в Ерасх, виднелся небольшой монастырь, от которого Овнан не в силах был отвести глаз. Этот монастырь долгие годы был местом его заточения. Он смотрел на башню, где проводил долгие бессонные ночи, видел небольшое решетчатое окно, куда и без железной решетки невозможно было проникнуть. Оттуда ему суждено было видеть только клочок неба. С тех самых дней и до этого часа, в течение двадцати лет у него не было радости.

Он вспоминал те страшные дни и мучительные годы, когда душа его изнывала от страданий и не было слов для их выражения, ибо язык людской слишком беден. Он знал только одно, что любил безнадежно, что несчастен, и много раз просил бога избавить его от жизни и от любви, небесную благодать которой сожрало адское пламя разлуки и безнадежности.

Он вспоминал грустные ночи и беспокойные сны, в которых мелькал ангельский, обожаемый образ Васкануш. Бедный заключенный не успевал наглядеться на него и мучился потом, часами ворочаясь на жесткой соломенной постели.

Измученный тяжкими воспоминаниями, Овнан невольно поднес руку ко лбу, чтобы отогнать всякую мысль о прошлом, но, затянувшаяся сердечная рана все еще давала о себе знать, особенно с того дня, когда жрица предсказала ему еще одну встречу с любимой.

Он вздрогнул, встал с места, разделся и, привязав к голове одежду и оружие, не обращая внимания на ревущие грозные волны, вошел в воду и поплыл вниз.

Выйдя на противоположный берег, Овнан оделся и пошел к монастырю, непреодолимой силой притягивавшего его к себе.

Память о тюрьме, в которую он попал из-за любви к Васкануш, была ему дорога, и в эти минуты он не думал ни о чем, кроме нее. Перед прекрасным видением любви померкло все — и любовь к народу, и Сасун, и арабы, и нахарары, и католикос.

Погруженный в мысли, он проходил мимо какого-то села, когда к нему подошли двое юношей и, переглянувшись друг с другом, спросили его:

— Братец, не ты ли Овнан из Хута?

— Да, сынок, это я.

— Просим тебя последовать за нами, у нас дома тебя ждут.

— Хорошо, — подумав, сказал Овнан, не высказав и тени любопытства, и молча последовал за ними.