Желябов - Александр Воронский

— … Обвинительная речь Желеховского, длинная и бесцветная, поразила всех совершенно бестактной неожиданностью. Так как почти против ста подсудимых не оказывалось никаких прочных улик, то этот судебный наездник вдруг в своей речи объявил, что отказывается от их обвинения, т. к. они были-де привлечены лишь для составления фона в картине обвинения для остальных. За право быть этим "фоном", они, однако, заплатили годами заключения и разбитой житейской дорогой! Такая беззастенчивость обвинения вызвала своеобразный отпор со стороны защиты и подсудимых и подлила лишь масла в огонь. Защитительные речи обратились в большинстве в обвинительные против действия Жихарева и аггелов его, а последние слова подсудимых оказывались проникнутыми или презрительной иронией по отношению к суду или пламенным изложением не защиты, а излюбленных теорий[26].

Судебные отчеты искажались, слушатели допускались только из высшего бюрократического и сановного света; подсудимых разделили на группы. Газета "Таймс" отправила на процесс специального корреспондента. После первых же заседаний он уехал обратно в Лондон, заявив защитникам о своих недоумениях. — Я присутствую здесь вот уж два дня и слышу пока только, что один прочитал Лассаля, другой вез с собой в вагоне "Капитал" Маркса, третий просто передал какую-то книгу своему товарищу.

Неудивительно, что на процессе разыгрался небывалый скандал. Среди подсудимых находился Ипполит Никитич Мышкин. Он пытался освободить Чернышевского из Вилюйска. Переодевшись жандармом и подделав документы, Мышкин прибыл в Вилюйск и обратился к исправнику с требованием выдать ему знаменитого узника. Мышкин не знал, что имеется распоряжение якутского губернатора, по которому изменять положение Чернышевского разрешалось только с особого его, губернатора, распоряжения. Исправник потребовал у Мышкина это распоряжение; когда Мышкин не представил его, исправник заподозрил неладное. Ходили тогда слухи, будто Мышкин надел не на то плечо жандармский аксельбант. Мышкин пытался скрыться, но исправник дал ему, якобы для проводов, двух казаков. Дорогой Мышкин стрелял в провожатых, бежал в тайгу, но был пойман, просидел около двух лет в Петропавловской крепости и на процессе 193-х предстал одним из главных обвиняемых. Он заявил, что его истязали, заковывали в кандалы, не позволяли носить чулок, отчего ноги покрылись язвами и ранами. Первоприсутствующий на это ответил, что суду не подлежит рассмотрение действий лиц, принимавших эти меры. Мышкин вступил в препирательства.

— Теперь для всех очевидно, — заявил он, — что здесь не может раздаваться правдивая речь, что здесь на каждом откровенном слове зажимают рот подсудимому. Теперь я могу, я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая, комедия… или нечто худшее, более отвратительное, позорное… более позорное…

Первоприсутствующий:

— Уведите его!..

Жандармы набросились на Мышкина. Подсудимые кинулись защищать товарища. Жандармский офицер, схватив Мышкина, попытался зажать ему рот, но Мышкин успел крикнуть:

…— более позорное, чем дом терпимости; там женщины из-за нужды торгуют своим телом, а здесь донаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества…

Мышкина, Ковалика, Войнаральского, Рогачева приговорили к десятилетней каторге, причем по личному распоряжению царя они должны были отбывать наказание в оковах в центральной тюрьме.

Процесс не удался. Общественное мнение, учащаяся молодежь, многие рабочие сочувствовали смелым выступлениям подсудимых. Для них же суд явился своеобразным общерусским съездом. Подводились итоги работе, обменивались взглядами, спорили, обсуждали, что делать дальше. На Желябова процесс про извел огромное впечатление. Он обзавелся новыми знакомствами, революционно возмужал; он видел воочию и доблестное поведение народников и постыдную комедию суда. Улики против Желябова были ничтожны, Суд оправдал его.

После суда Желябов поселился в Крыму, потом в Подольской губернии. Фроленко упоминает, что в деревне Желябов жил по уговору с товарищами. Сведения, как проводил он это время и здесь очень скудны. Приходилось многое подвергать сокрушительному сомнению: Семенюта пишет:

— Желябов рассказал трагикомическую историю своего народничества. Он пошел в деревню, хотел просвещать ее, бросить лучшие семена в крестьянскую душу; а чтобы сблизиться с нею, принялся за тяжелый крестьянский труд. Он работал по 16 часов в поле, а возвращаясь чувствовал одну потребность растянуться, расправить уставшие ноги, спину и больше ничего; ни одна мысль не шла в его голову. Он чувствовал, что обращается в животное, в автомат. И понял, наконец, так называемый консерватизм деревни: что пока приходится крестьянину так истощаться, переутомляться ради приобретения куска хлеба и средств, необходимых для скромного удовлетворения первейших нужд, — до тех пор нечего ждать от него чего-либо другого, кроме зоологических инстинктов и погони за их насыщением. Подозрительный, недоверчивый крестьянин смотрит искоса на каждого являющегося в деревню со стороны, видя в нем либо конкурента, либо нового соглядатая со стороны начальства для более тяжелого обложения этой самой деревни. Об искренности и доверии нечего и думать. Насильно милым не будешь.

Почти в таком же положении и фабрика. Здесь тоже непомерный труд и железный закон вознаграждения держат рабочих в положении полуголодного волка. Союз, артель могли придать рабочим больше силы. Но тут и там натыкаешься на полицию: ей невыгодно такое положение: легче и удобнее давить в розницу. — Ты был прав, — окончил он смеясь, — история движется ужасно тихо, надо ее подталкивать. Иначе вырождение нации наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело. — А конституция? улыбнулся я. — И конституция пригодится. — Что же ты предпочитаешь — веровать в конституцию или подталкивать историю? — Не язви. Теперь больше возлагается надежд на "подталкивание"…

— История движется ужасно тихо, надо ее подталкивать… К такому выводу все чаще приходили народники. Оснований для нетерпения представлялось сколько угодно. В 1877—78 гг. Россия воевала с Турцией. Ходили рассказы о казнокрадствах и хищениях в армии, о глупости и полной неподготовленности командного состава, об авантюристах и авантюристках в тылу и на фронтах. Проходили поезда, набитые изможденными, искалеченными солдатами, а рядом, в особых составах, бездельничали и пьянствовали штабные офицеры, интенданты, поставщики. Повсюду в глаза бросались неурядица, неразбериха, бестолочь, беспокойная суматоха. В "обществе" господствовало недовольство. В земствах рос оппозиционный дух, готовились адреса с указанием на необходимость конституции. В Киеве сплотился "конституционный кружок". Собирался даже съезд либералов-земцев, которые вели переговоры с революционерами. Происходили студенческие волнения. Речи о том, что пора перейти к политической борьбе, раздавались все сильней и сильней, в том числе и среди революционной молодежи.