Мое самодержавное правление - Николай I

…Ваша записка относительно формы суда настолько важна в моих глазах, принимая во внимание статью, которой вы ее заканчиваете, что она даже меня беспокоит. Нельзя колебаться в выборе формы, раз опасность настолько очевидна; но я жалею и всегда буду жалеть, что обстоятельства таковы, что принуждают нас выбрать эту форму, которую я сам не могу признать совершенно законной, особенно после того как мы у себя, в России, дали пример процедуры чуть что не с участием представителей[105], показав этим самым перед всем миром, насколько наше дело было просто, ясно и священно.

Между тем в Польше, стране конституционной, мне придется назначить для суждения государственных преступников почти некомпетентный суд, и это при первом случае, когда я мог оказать нации доверие, призвав ее самое быть судьей тех граждан, которые по неблагодарности к своему благодетелю осмелились опередить его намерения, присоединив и другие разрушительные и преступные виды и зная отчасти то, что замышлялось против его священной особы в другой части его государства.

Будет ли это более верным средством охранить страну от всяких волнений и закрыть рот тем, которые пожелали бы видеть несправедливость в каре, которую предстоит наложить на преступников? У меня нет ни знания местных условий, ни опыта, и я говорю поэтому совершенно на ветер и исключительно по долгу безусловного доверия к моему брату, моему лучшему другу.

Итак, дорогой Константин, примите мои слова за то, чем они и являются, – за исповедь сердца. В остальном, будьте уверены, я исполню то, что вы укажете мне как необходимое и неизбежное. С нетерпением жду доклада Комиссии, как резюме того дела, о котором я имею лишь общее и неясное представление.

Константин Павлович – Николаю I[106]Варшава, 12 октября 1826 года

…Следствие, слава Богу, почти закончено, и теперь заняты составлением доклада и записок о каждом из подсудимых. Это займет довольно времени и выйдет очень объемисто. Что касается суда и его состава, мне остается только преклониться перед тем, что вы по этому поводу говорите в вашем письме.

Позволю себе, однако, представить вам, что учреждение суда, наподобие того, как это было сделано у вас, не может иметь места здесь без нарушения всех конституционных начал, потому что чрезвычайные суды не допускаются, а петербургский суд был именно таким, так как, наряду с Сенатом, в состав его введены были члены, назначенные специально для этого случая.

Все конституционные страны уже отвергают компетентность и правосудность петербургского суда, называя его чем-то вроде военного суда (cour prе́vôtale); к тому же и самое судопроизводство представляется им незаконным, так как не было допущено гласной защиты и виновные, или, точнее, подсудимые, были осуждены, не будучи, так сказать, выслушаны публично и не воспользовавшись правом публичной защиты.

В конституционных странах суды должны быть постоянные, а процесс публичным. То же имело место и здесь со времени истории Лукасинского, правда только в военном ведомстве. Впрочем, я приказал составить для вас по этому вопросу записку, которая, надеюсь, окажется вам полезной и даст вам ясное понятие о том, что можно предпринять, чтобы остаться по возможности на законной почве.

Константину Павловичу[107]С.-Петербург, 27 октября 1826 года

…С нетерпением ожидаю записки, о которой вы мне говорите. Понятно, род суда, подобный здешнему, не может быть применен в Польше и был бы тем более бесполезен, что польский Сенат состоит из сенаторов, взятых из всех отраслей службы; притом я никогда не имел в виду чего-либо другого, как строго держаться в этом случае требований закона.

Здесь же, где не существует ничего подобного, нужно было действовать, насколько возможно, законно и, следовательно, не изобретать ничего, а руководствоваться примерами прошлого.

Константину Павловичу[108]С.-Петербург, 8 (20) января 1827 года

Благоволите, дорогой и бесценный Константин, принять мои самые искренние пожелания к наступившему Новому году. Да сохранит он всех, кто нам дорог! Пусть я всегда буду заслуживать вашу доброту и снисходительность вашу и доверие! Таково было всегда мое самое заветное желание, таким оно останется на всю мою жизнь.

При окончании 1826 года позвольте мне засвидетельствовать вам выражение моей вечной признательности за все многочисленные доказательства вашей доброты и снисходительности. Ваше письмо от 6 декабря было мне еще новым доказательством этого. Это милое письмо тронуло меня больше, чем когда-либо, и я не в силах вам выразить это.

Можно ли быть добрее и снисходительнее, чем вы ко мне! Бог мне свидетель, что мое единственное желание – доказать вам, как я хочу заслужить это доверие!

Если вы припомните, быть может, письмо, написанное вами мне в это же время в прошлом году, вы вспомните указания, какие тогда мне дали и которые я постарался добросовестно исполнить.

Истекший год был одним из самых тяжелых, и Бог благословил нас тем, что нам удалось сохранить все, что завещал нам наш Ангел. Все идет и, быть может, сказал бы я, идет с большей энергией, чем вначале. Наши внешние дела идут хорошо, невзирая на трудность момента.

К счастью, мы расположены так, что можем быть независимы в действиях и во мнениях. В этом отношении я старался держаться середины между молчанием и таким образом действий, когда твердо высказанное наше мнение могло бы оказать пользу, не ставя нас в неловкое положение. Благословение Божие до сих пор было явно с нами; положимся же на него с доверием и твердостью.

Вчера вечером дошло до меня ваше письмо от 31-го. Примите мою благодарность за него, дорогой Константин. Не скрою, однако, от вас, что нашел в нем слова, меня огорчившие. Разве может встать между вами и мной вопрос о неудовольствии? Вы с вашей постоянной ко мне добротой, которая меня смущает и которую не знаю, чем достаточно заслужить!

Неужели я с моей стороны подал вам чем-нибудь повод подумать нечто подобное? Это сделало бы меня очень несчастным. Если же это только, как я смею надеяться, выражение, вырвавшееся у вас из особо дружеского намерения, то знайте, что оно меня очень огорчило, и что оно уничтожает иллюзию, которая одна только делает сносным мое положение, иллюзию, в которой я представляю себе, что вы и я, мы оба, служим еще нашему Ангелу.

В глазах остальных пусть будет, как вы хотите, – но между нами не может и не должно быть иначе. Поэтому, ради Бога, пощадите меня в другой раз, и, если я буду иметь несчастие сделать что-нибудь, конечно без умысла, что вы могли бы дурно истолковать, пожалуйста, скажите мне совершенно откровенно; я вам отвечу на это с тою же откровенностью, к какой привык всегда в отношении к вам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});