Черная молния вечности (сборник) - Лев Котюков

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

Можно во все воронье горло выкаркнуть пошлую пародию:

В горнице моей светло,

Выпил я твои духи.

Трезвый Михаил Светлов

Пишет за меня стихи.

Кстати, какой-то досужий критик, анализируя бессмертное стихотворение Рубцова, глубокомысленно заключил:

«Это ж поэт с похмелья мается… А мать, жалея сына, берет ведро и приносит ему воды…»

М-да! Глубоко копнул аналитик, глубже собственного роста. Так и хочется опять воскликнуть в сердцах: «Самому надо пить меньше!..»

Но сдерживаю вопль души и популярно объясняю: это стихотворение – сон. Все происходит в вечности. Поэт видит во сне мать, которую потерял в возрасте пяти лет. В вечности поэт встречается с матерью – и ночная звезда в вечности. И нет в вечности ни унижения, ни похмелья. И не об этой ли истинной вечности гениальные строки нелюбимого Рубцовым Маяковского:

Вы ушли, как говорится, в мир иной.

Пустота. Летите, в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса, ни пивной.

Трезвость.

Возможно, кто-то посетует, что я вспоминаю лишнее взамен необходимого.

Но кто способен в сей жизни отличить лишнее от необходимого?! Кто?!..

– Да любой мало-мальски протрезвевший человек! – возвопят луженые глотки.

И я на данный момент по глупости почти так же подумал, несмотря на свою унылую трезвость.

Но хохот потусторонний в ответ на луженое разноголосье и думы мои усталые. Но никто не слышит громового хохота, хватит, что я слышу. Слышу и молчу.

И летят огни воздушные, и гудят огни подземные.

И мается живой огонь между молчанием и безмолвием.

И чудится вдруг, что время – это вечность, случайно сошедшая с ума.

Самое необходимое порой абсолютно излишне в сей жизни.

Самое возможное запросто обращается недостижимым. Самое невозможное вполне осуществимо. Заурядно свершается и незримо для нас становится заурядной обыденностью.

И, может быть, эта серая обыденность и есть последнее счастье бытия.

И совершенно бесполезное, как дохлый таракан, может запросто объявиться необходимым и разрешить тайну жизни и смерти.

Вот так-то!.. Уф, аж пот прошиб от попытки выбиться из дегенератов в идиоты. Славный, здоровый, рабочий пот. Хорошо, даже умываться не хочется.

Но не молкнет хохот потусторонний. Но никто не слышит его. И я уже не слышу. А тот, кто слышит, думает ненастно: «Соседи-сволочи за стеной гогочут. Сделали евроремонт, налопались колбасы вареной с булками – и торжествуют от своей глупости и неуязвимости. Чтоб вам лопнуть от этой колбасы!

Не колбасу надо любить, а родину! У, сволочи!..»

– Ха-ха-ха!!! Го-го-го!!! – будто со всех четырех сторон света. Но ошибается всеслышащий, нет резона хохотать соседям, ибо у них в квартире уже несколько лет обитает живой покойник и мрачит своей живостью рассветы и закаты, мрачит свежие обои с розами, мрачит ореховый мебельный гарнитур и прочую импортную рухлядь, в одночасье, вместе с пустыми бутылками, ставшую необходимой самому жалкому обывателю, обитающему в пространстве по имени Россия.

И смеюсь я сам над собой! Но сам себя не слышу.

Глава одиннадцатая

Как-то естественно укоренилось в литературном обиходе и распадающемся общественном сознании, что Рубцова вывели в люди писатели правой ориентации. И, конечно, в первую очередь выходцы из северных краев, земляки поэта. Ныне их можно условно окрестить вологодской мафией. Однако, анализируя публикации поэта и вспоминая его московскую жизнь, приходишь к иным выводам.

Громом среди ясного провинциального неба Вологодчины стали первые выступления Рубцова в центральной печати. Есть тому свидетельство Виктора Коротаева, заслуженного главаря вологодских пиитов тех покойных времен. Рубцов проявился в отчих краях, получив признание в Москве после публикации в авторитетнейших изданиях тех лет: в «Литературной России», «Молодой Гвардии», «Юности», «Октябре».

В неправдоподобную советскую эпоху достаточно было пропечатать один стишок в столице, чтобы стать героем провинциальной сцены. По себе знаю, сколь помогла и обезопасила от уничтожения на некоторое время публикация моих стихов аж в «Правде». Но интересно было бы представить, каков прием был бы устроен Рубцову, явись он, не пропечатавшись в Москве, с потрепанной тетрадкой стихов прямиком в Вологодскую писательскую организацию да прочитав что-нибудь вроде:

Стукнул по карману – не звенит,

Стукнул по другому – не слыхать,

В коммунизм, в безоблачный зенит

Полетели мысли отдыхать.

Но очнусь и выйду за порог,

И пойду на ветер, на откос,

О печали пройденных дорог

Шелестеть остатками волос…

Или поведай безвестный стихослагатель мудрое, как бы шуточное, не без оглядки на литературную жизнь русской провинции стихотворение «О собаках»:

Не могу я видеть без грусти

Ежедневных собачьих драк, —

В этом маленьком захолустье

Поразительно много собак!

Есть мордастые – всякой масти!

Есть поджарые – всех тонов!

Только тронь – разорвут на части

Иль оставят вмиг без штанов.

Говорю о том не для смеху,

Я однажды подумал так:

«Да! Собака – друг человеку

Одному…

А другому – враг…»

Конечно, не разорвали бы на части Рубцова вологодские стихотворцы, но так огрели бы пыльным критическим мешком по голове, что и оглобли б не понадобилось. Запросто могли сразу и навсегда зачислить в литературные придурки – и воспитывать, воспитывать, перевоспитывать. Мне и поныне слышатся угрозные вопли из былого:

– Ты хоть п-п-понимаешь – куда пришел?! В Союз писателей!.. Здесь члены Союза писателей СССР!.. Ты это п-понимаешь?!.. Да как тебе пришло в голову с такими стихами требовать рекомендацию в Литературный институт имени самого Максима Горького?!.

Слава Богу, в отличие от автора этих строк, Рубцов подобного не слыхивал. Хотя – как знать. Никто ничего не знает, но все хотят все знать – и никто не страшится пропасти между знанием и истиной.

Не очень привечал Рубцова в Москве и его высокопоставленный земляк, всесильный редактор журнала «Наш Современник» Сергей Викулов. Что-то не помню объемных публикаций в сем журнале при жизни поэта. Но грех обижаться на Викулова, в этом издании в те годы практически не печатали хороших стихов, как, впрочем, и в нынешние. Естественно, Викулов сам считал себя огромным поэтом, подобно коллеге Твардовскому, а тут какой-то Рубцов, да еще земляк. Хватит Вологодчине и Викулова!.. Ну, разве еще Ольги Фокиной!..

О, бесы ревности и зависти! Как они всепроникающи, как легко овладевают они атеистическими сердцами! Без боя овладевают… И остается лишь тяжело и безутешно вздохнуть и безнадежно понадеяться неведомо на кого.

И еще припоминается мне милейший Александр Алексеевич Михайлов, проректор нашего института, северянин и поклонник Рубцова. Но в те года он был больше поклонником Вознесенского, целую книгу сочинил, превознося до небес антирусское шарлатанство неутомимого певца унитазов и холодильников. Не хотелось бы огульно очернять благороднейшего Александра Алексеевича, ибо я отношусь к нему с неизменным почтением. Но вот случай с Рубцовым, увы, не могу выкинуть из угрюмой, но отчаянно веселой песни о нашем времени.

А дело было совершенно пустячным, совершенно безобидным. Мы проводили поэтический вечер поколений, на который приглашались лучшие выпускники Литинститута.

Дня за три до вечера Александр Алексеевич пригласил меня в свой кабинет и предложил пересмотреть список выступающих, который мы загодя представили в ректорат.

– А что там пересматривать? Нормально все, – недоуменно пожал я плечами.

Александр Алексеевич посуровел и ткнул пальцем в список:

– Вот! Рубцов! Совершенно необязательно!

– Что необязательно, Александр Алексеевич?

– Ну… Выступать ему необязательно… Напьется и оскандалится! Вполне можно обойтись без него…

– Но он же наш лучший поэт! И не собирается напиваться.

– Ну, прям уж лучший! – сердито возразил Михайлов.

Но я стойко отказался вычеркивать Рубцова из списка.

– Учтите, сами будете отвечать! Я категорически против, – сухо отрезал проректор и не подал руки на прощание.

Слава Богу, вечер прошел прекрасно. И Рубцов не подкачал, выступил на ура – и даже после вечера не оскандалился.

Я не сужу почтеннейшего Александра Алексеевича, вспоминая сие, ибо кто знает, как бы я повел себя, окажись в треклятом, продуваемом всеми идеологическими сквозняками проректорском кресле. Может быть, довел бы дело до конца и не допустил бы Рубцова к микрофону.

Оно, конечно, неэкономно в сочинении о Рубцове, безбожно греша краткостью изложения, уделять место второстепенным эпизодам русской литературы. Михайлову и в голову не пришло бы отстранять от выступления Евтушенко или вышеупомянутого Вознесенского. Еще бы – властители дум!..

Думается, данный случай очень характерен для нашей эпохи.