Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

В первой комнате было темно и пусто, никакой мебели, кроме нескольких расшатанных бамбуковых стульев. На стенах — эзотерические украшения вроде вымпелов, флагов всяких стран и фотографий Сиппла в разнообразных позах. В проёме окна висели две большие птичьи клетки, закрытые от света зелёным платком. Все это высветил белый луч моего фонарика. Я полушёпотом позвал Сиппла, но ответа из второй комнаты не последовало, и я, подождав для приличия, толкнул дверь и вошёл.

Свет — тусклее, чем я ожидал, — шёл из веерообразного оконца над другой дверью — надо полагать, туалета. В дальнем углу комнаты стояла кровать в полном беспорядке.

Я взглянул на неё мельком, решив, что Сиппл по естественной надобности находится за освещённой дверью. Больше того, я слышал его дыхание. Скорей из желания скоротать время, чем из любопытства, я осветил фонариком простой дешёвый стол, на котором стоял наполовину собранный чемодан и лежал британский паспорт на имя Алфреда Мосби Сиппла. А, так он уже укладывает вещи! Я подошёл к комоду, чтобы поближе рассмотреть фотографию в рамке, и тут чтото заставило меня внимательней посмотреть на кровать. К такому потрясению я был не готов. Мне вдруг стало ясно, что в кровати ктото есть, лежит, отвернувшись к стене и натянув простыню до подбородка. Это была Иоланта! Или мне так показалось на первый взгляд — настолько удивительным было сходство между ней и спящей фигурой. Его можно было принять за её братаблизнеца — ибо это был юноша, что подтверждала причёска. Я, заинтригованный, подошёл ближе, и тут моё любопытство сменилось тревогой при взгляде на неподвижное и бледное лицо — лицо Иоланты. Бескровные губы были приоткрыты, показывая полоску белых зубов. Я отдёрнул простыню и застыл от ужаса — горло юноши было перерезано, как у телёнка. Неподвижность и бледность были знаками смерти, а не сна. Крови не было видно, она вся вытекла в постель. Вероятно, юноша был убит во сне и даже не пошевелился. Я ещё приходил в себя, когда услышал громкий шум спускаемой воды в самодельном клозете. Полоска желтоватого света протянулась в комнату — в раскрытой двери стоял Сиппл, застёгивая штаны. Долгое мгновение мы смотрели друг на друга, и, думаю, по моему лицу он понял, что я знаю о случившемся в запачканной и скомканной постели. Казалось, его лицо расплывается в жёлтом свете, как огромный желток. На нем ещё остались следы грима гротескными обводами одного глаза и подбородка. Пальцы торчали, как кубистские бананы. Он не то всхлипнул, не то хихикнул; потом, шагнув ко мне, умоляюще протянул руку и прошептал: «Клянусь, я этого не делал. Он мой, но, клянусь, я этого не делал». Мы стояли так, застыв на месте, наверно, целую вечность. Гдето громко тикали часы. Приближался рассвет. Потом я услышал, как ещё сонно защебетали птицы под своим платком. Горло у меня пересохло и саднило. Вдобавок гдето в уголке сознания зашевелилась тревожная мысль. Когда я поднял простыню, то заметил коечто, всего несколько крупинок тут и там на ней и на подушке; сперва я подумал, что это графитовый порошок, который может так блестеть. Но тут вспомнил чёрный лак на ногтях Иоланты, чёрную шеллаковую плёнку, прочную и блестящую, но и легко отделяющуюся. Я гнал прочь и мысль, и воспоминание — душа моя дрожала, как испуганный кролик. Но они не оставляли меня, жгли. А меж тем передо мной стоял Сиппл, с извиняющимся видом пристегивающий подтяжки и обижающийся, как человек, которого несправедливыми обвинениями довели чуть ли не до слез. За его спиной небо светлело над спящим городом. Вдалеке слышался звон колоколов семинарии, созывающий слушателей на раннюю молитву. Щебетали полусонные птицы. Сиппл прерывающимся голосом сказал тихо и себе самому: «Что действительно мучительно, так это бросать здесь птиц». Раздался шум машины, поднимающейся по крутой дороге мимо храма, а потом подающей задним ходом к дому.

Усталость мою как рукой сняло. Больше часа я бродил по городу, заходил выпить ракии или узо в таверны, которые открылись на рассвете, готовясь встретить телеги из деревень, везущие в город свой товар. Картина пустой Сиппловой спальни с неподвижной фигурой на кровати в углу не выходила у меня из головы. Я даже вернулся и, как преступник, которого тянет на место преступления, обошёл квартал, глядя на молчащие окна, и не мог сообразить, что теперь делать и надо ли. Наконец я уснул на скамейке в парке и очнулся, когда солнце уже встало; кости ломило от густой росы, одежда промокла.

Я доплёлся до отеля и с облегчением увидел, что тяжёлая парадная дверь открыта; портье Ник, ещё в исподнем, варил кофе в маленькой турецкой кофеварке.

Он сонно кивнул мне — жест, обычно обозначавший одновременно и приветствие, и знак, что Иоланта наверху, в номере седьмом. Зевая от усталости, я коекак поднялся по лестнице. Дверь в номер была приоткрыта, то же и дверь в ванную. Её сумочка и одежда валялись на кровати, но ясно было, что она здесь. Она не слышала, как я вошёл. Я заглянул в приоткрытую дверь, и вновь сердце у меня оборвалось. Она лежала в пустой цинковой ванне, вся в крови с головы до ног — как если бы её зверски убили, исполосовали ножом. Я чуть было не закричал во всю глотку, но тут вдруг увидел её восторженное и счастливое лицо. Она тихонько напевала в нос, и я даже мог разобрать слова песенки с островов, очень тогда популярной: «Мой отец средь своих олив». Так напевая, она мазала алой менструальной кровью щеки, лоб, грудь — буквально разрисовывая себя ею. Я отскочил от двери, пока она не заметила меня, и на цыпочках вернулся в коридор, потом снова вошёл в номер, на сей раз постаравшись произвести как можно больше шума. Она. выкрикнула моё имя. Дверь ванной резко захлопнулась, и из крана полилась вода.

Я скинул обувь, бросился на постель и продремал, пока она не кончила полоскаться. Она появилась в моем старом зеленом халате, её лицо сияло неподдельной радостью.

— У меня есть новости, — сказала она с придыханием. — Смотри! — Она взяла с каминной полки ключи и потрясла ими в воздухе. — Ключи от виллы! — Она села у меня в ногах, не в силах сдерживать восторг, и добавила нелепым газетным языком: — Наконецто! Один благородный человек позаботился обо мне. Только подумай, Чарлок! Деньги на расходы, одежда, небольшая вилла в Плаке. — Для девушек её сорта это был предел мечтаний — стать любовницей богача. Ей показалось, что я поздравляю её без особого энтузиазма, хотя, по правде говоря, я был вполне искренен; просто не выспался и слишком был потрясён событиями прошедшей ночи. Она сочувственно погладила меня по ноге, неправильно истолковав мою сдержанную реакцию, и сказала: — Не переживай, я могу остаться с тобой, если очень этого хочешь. Если плюнешь мне в лицо и скажешь, что я принадлежу тебе… Но лучше, если мы останемся хорошими друзьями, как до сих пор, правда?

Она сказала это с такой обезоруживающей откровенностью, что я едва не начал жалеть о том, что сей «благородный человек» посягнул на безупречную юную жизнь, которой мы наслаждались в номере седьмом. Перед глазами мелькали, словно быстро тасуемые или разворачиваемые веером красочные открытки, картины Афин, связанные исключительно с ней. Вот она покупает рыбу, или пасхальные ленты, или разноцветные книжонки с текстами к представлениям театра теней, вот плавает в пещере, и распущенные волосы тянутся сзади по воде.

— Нет, новость правда замечательная.

Она сощурила смеющиеся глаза, почувствовав облегчение.

— И потом, это может принести пользу и в других вещах. Он очень влиятельный человек.

Я не очень представлял, в каких таких других вещах может принести пользу подобная переуступка.

— Кто он такой? Ты знаешь?

— Нет, пока. — Это, конечно, была ложь.

Беда с воспоминанием и его неотвязным самовоскрешением в мельчайших подробностях не в том ли, что оно всегда может обойти те потенциально опасные места, где ему грозит временное стирание? Не самозащита ли — желание «причесать» его, как растрёпанные волосы? На память пришли головы нескольких турокпредателей, так тщательно приготовленные для всеобщего обозрения, — волосы помыты и завиты, бороды напомажены, глазницы помассированы с кремом содрогающимися от ужаса грекамибрадобреями. Или усохшие головы в бутылях со спиртом, которые до сих пор в горных селениях Тауруса стоят больших денег как талисманы. Да, и среди этих мимолётных видений друroe — поблекшее видение Ио на её острове, помогающей старику отцу убирать кукурузу на его крохотном поле. Она в один миг могла бросить город со всей его фальшивой изысканностью и вернуться к здоровой сельской жизни и надёжному крестьянину. Однажды, будучи в отпуске, я увидел её идущей босиком по проселочной дороге, с головы до ног в бронзовой пыли, с цветком мака в зубах. Успех в её представлении — это стать содержанкой богача, чтобы помогать маленькому человеку с морщинистым, как грецкий орех, лицом, который трудится на склоне холма под пылающим солнцем, среди полосатых гадюк. Ключ от душной виллы в Панкрати был верным средством, которое могло бы привести её домой, хотя и не раньше, чем она вынесет все превратности и лишения, которые влечёт за собой положение чьейто полной собственности. Через несколько месяцев появляется, одетая как типичная кокотка, в широком шарфе и при тёмных очках, чтобы объявить, что уезжает, — по всей видимости, проданная какомуто состоятельному клиенту на Ниле. Нетнет, коечто получше, намного лучше.