Живущий - Анна Старобинец

Жестокость третьей степени (физическое насилие над питомцем) была чем-то невероятным. За нее полагалось заключение в одиночную камеру с пожизненной минимизацией социо. Никто и никогда не позволял себе третью степень… Кроме Крэкера.

Мои одногруппники мне все рассказали. Они были ко мне очень добры.

Они сказали, все дело в улитке, питомице Крэкера.

Они сказали, бедняжка, у нее под панцирем произошло нагноение. Пока нас с Крэкером возили в лабораторию, она перестала жить.

Они сказали, энтомолог унес улитку на вскрытие. Под панцирем он нашел посторонний предмет — и это дело рук Крэкера.

Они сказали, жестокий Крэкер, его поместят в одиночку.

Они сказали, им неизвестно, что это был за предмет…

Но я-то знал, я прекрасно знал: это была маленькая бумажка со схемой. Неделю назад Крэкер засунул ее под панцирь улитке: он считал, что это «природный тайник». Я уже говорил, что он повсюду устраивал тайники… Конечно же говорил.

Его обвинили в жестокости третьей степени за насилие над питомцем. Но я-то знал, я прекрасно знал: дело было не только в жестокости. Администрации дома вряд ли понравился сам «посторонний предмет»:

развитие зародыша = великое сокращение

рождение чудовища = число живущих становится неизменным

Возможно, это была ирония администрации дома или проявление своего рода расположения, даже сочувствия — как бы то ни было, одиночную камеру Крэкера установили в его излюбленном месте. В Спецкорпусе строгого режима, на минус втором этаже, под люминесцентными лампами. В ослепительно белом овальном холле — напротив камеры Сына.

Я приходил туда каждый день навестить их.

Сын Мясника после эксперимента стал унылым и апатичным. Вероятно, он плохо спал. Под глазами у него залегли сизые тени, будто от распахнутых крыльев. Будто ночная бабочка уселась ему на переносицу… Позже, когда я узнал, в чем заключался эксперимент, мне подумалось, что изменения в Сыне были вполне объяснимы. Если он и впрямь увидел, что сотворил когда-то, он должен был ужаснуться. Навряд ли Сын по-настоящему осознал, что это он устроил ту бойню. Но наверняка как-то почувствовал, что имеет к ней отношение. В любом случае само зрелище кого угодно могло лишить сна…

…Так получилось, что у меня не было возможности расспросить других подопытных об их впечатлениях. Предпаузника Иванушку в тот же день, сразу после эксперимента, увезли на Фестиваль Помощи Природе в зону Паузы. Я пытался отыскать исправляемого Джокера, но куратор средней группы сказал мне, не без некоторого раздражения, что исправляемый с таким никнеймом временно перестал существовать. Он повесился в душевой кабине, не оставив записки. Суицидников в исправительном Доме не любили, их кураторов по головке не гладили. Немотивированная досрочная пауза — это, во-первых, очень глупо (что можно изменить таким образом?), во-вторых, свидетельствует о каком-то педагогическом просчете куратора, а в-третьих и в главных, осложняет жизнь персоналу. Был здоровый, не старый еще человек, способный себя обслужить, — и вот, нате вам, орущий младенец, корми его, подмывай, меняй ему памперсы. Так что раздражение куратора было вполне объяснимо.

Ни с одним из ученых, проводивших эксперимент, я больше не сталкивался. Они ни разу не появились в исправительном Доме, а на следующую экскурсию на Ферму нас возили совершенно другие люди.

Ну а Крэкер — что Крэкер?.. Он не мог ничего мне сказать. Сидя рядом с ним, по другую сторону его звуконепроницаемого стекла, я с горечью вспоминал, что недавно вот на этом же самом месте мы делились секретами.

Теперь перед входом в Спецкорпус меня обыскивали — убедиться, что при мне нет письменных принадлежностей или еще каких-то предметов, посредством которых я передам Крэкеру информацию. Нижнюю часть лица я должен был прикрывать маской, чтобы Крэкер не смог читать по губам.

Информационный вакуум — основная исправительная мера для чер— носписочников.

Поначалу Крэкер казался на удивление оживленным, почти веселым. Он активно жестикулировал, улыбался, показывал Сыну «свинку», шевелил неслышно губами (я сумел понять лишь одно: «крэкер взломает любой пароль крэкер пройдет через любую защиту») и махал мне рукой при встрече и на прощание.

Через несколько дней это противоестественное веселье сменилось полным унынием. Он целыми днями лежал на полу своей камеры, свернувшись калачиком, поджав под живот тонкие ноги. Он стал еще больше напоминать паука — застывшего, притворившегося неживым на ярко освещенном полу. Увидев меня, он словно бы нехотя, против собственной воли, выныривал из оцепенения, медленно поднимался, подходил к прозрачной стене. В глазах его была пустота, подобная той, которую я уже видел когда-то. Такие глаза бывали у Ханны, когда она находилась в глубоких слоях. Но Крэкер не мог быть в глубоких слоях. Его доступ к социо теперь был минимальным, как у всех черносписоч— ников. Только музыка и сериалы — ну и, может, кое-какая реклама.

А потом он перестал на меня реагировать. Совсем. Точно не видел. Точно покрыл свою камеру изнутри светонепроницаемой пленкой.

Я все равно приходил. Сидел и смотрел на оцепеневшего Крэкера, на Сына Мясника и его «черную бабочку». Я тоже стал плохо спать. Без Крэкера и его храпа, без привычной игры в поршень. Мне нужен был этот рокочущий звук, я привык прошмыгивать в сон в промежутках тишины. Когда Крэкера перевели в Спецкорпус, я стал вслушиваться в дыхание других исправляемых, пытаясь нащупать их ритм и подстроиться под него. Мне действительно удалось услышать его — их общий ритм, суетливый и частый, скомканный, как моток тонкой колючей проволоки, назойливый, как гудение пчелиного роя. Я путался и застревал в нем и, засыпая, словно обдирал себе кожу. Я пытался отвлечься, заглушать их дыхание собственным дыханием, кашлем, возней, я даже тихонько свистел — бесполезно. Их сбивчивый ритм. Я больше не мог не слышать его.

Часть вторая

Досье

(стенограмма беседы исправляемого Тритон с сотрудником ПСП от 17.07.471 г. от р. ж.; фрагмент)

Тритон: Он вспыхнул мгновенно. Почему вы спрашиваете? Это все видели, не только я.

Сотрудник ПСП: Мы спрашиваем всех, не волнуйся. Расскажи, что еще ты помнишь об этом пожаре.

Тритон: Он был как столб огня. Очень яркий. Такого цвета… Таких цветов, как «мне повезет». Наверное, это плохо так говорить, потому что Зеро ведь перестал существовать и не воспроизвелся, да? — но это было очень красиво, мне даже понравилось, как он горел.

Сотрудник ПСП: Возможно, это действительно не очень хорошо с твоей стороны так говорить о своем погибшем друге.

Тритон: Он не был другом. Квин, его вообще не было в социо.

Сотрудник ПСП: Но он был вашим товарищем в первом слое.

Тритон: Нет, я не могу называть его своим товарищем. Зеро плохо поступил с питомцами. У нас всегда была прямая трансляция из термитни— на, обычно я не сохранял ее в памяти, потому что видеофайлы занимают слишком много места, но последние несколько минут… до того как они перестали жить… этот кусок я решил сохранить в своей памяти навсегда. Это очень грустная запись. Как солдаты высовывали из термитника свои головы, пытаясь не пустить огонь внутрь. Как рабочие заползали на королеву, пытаясь скрыть ее огромное тело под своими телами, заслонить от огня. И как нимфы отгрызали себе свои прекрасные крылья…

Зеро

Последней каплей, возможно, стала поездка в интернат к Ханне — впрочем, теперь уже нет никакого смысла так ее называть. Лучше уж Мия-31.

Когда Эф спросил, чего бы мне хотелось на Рождество, и я ответил, что хотел бы увидеть Ханну, я не рассчитывал, что он согласится, просто дал честный ответ. Но он сказал: «Почему бы и нет, если тебе станет спокойнее». Администрация отпустила меня с ним неохотно. Они не очень-то любят, когда исправляемые разгуливают за пределами Дома. Насколько я понял, Эф проявил большую настойчивость, даже надавил на них как-то. Они дали нам три часа: два на дорогу, туда и обратно, и один час — на «свидание с бывшей Родной». Они строго рекомендовали наручники («Этот вирус… мало ли что»), но он не стал их на меня надевать («Лично я доверяю парню»). Меня это тронуло. Я тоже почти что начал ему доверять.

Зачем Эф повез меня к ней в интернат? Чтобы мне стало спокойнее? Ха. Скорее всего, он с самого начала хотел меня спровоцировать. Возможно, даже надеялся, что я попытаюсь сбежать. Я не пытался… Но, так или иначе, я все же сорвался, а он этого только и ждал. Ну что ж, я где-то даже его понимаю. Вся эта шумиха вокруг меня, весь этот спам, тысячи зараженных сообщений и писем, которые они, как бешеные, пересылают друг другу, вроде бы сами того не ведая, вроде бы из-за поганого вируса, который бесконечно воспроизводит себя… А ты поди-ка проверь — может быть, кто-то давно уже делает это сам, по собственной воле, может, кому-то нравится, может, кто-то сочувствует, может, и правда давно уже есть несогласные. Может быть, Планетарной Службе Порядка слишком уж зыбкой кажется эта грань между социо-вирусом и социо-бунтом. Они надеялись, что запрут меня в исправительном Доме — и про меня все забудут. Что они будут тихо ковыряться во мне, изучать как невиданного питомца, щупать крылышки и дергать за усики — а я останусь в этаком пожизненном режиме инвизибл, неизвестный, но безопасный зверек— исправляемый… Так все и было. Много лет именно так все и было — а теперь мне тридцать один, и весь мир неожиданно вспомнил, что я существую. «Угроза 0» — так они назвали этот прославивший меня вирус; антивируса до сих пор нет — надеюсь, в твое время он уже будет.