Культурный герой - Александр Шакилов

— Ну и вонь! Я сейчас сдохну от этой вони! — не выдержал одетый.

Вокруг на десятки метров раскинулось двухцветное болото. Не пройти, не проехать. Выбраться вплавь или пешком? Чистое самоубийство, гарантированное.

— Не надо, товарищ майор! Как мы без вас?! Кто ж тогда ответит за гибель мирных жителей?!

— Есть предложение, — подал голос Бандеровец, звонко размазав по лбу очередного кровопийцу. — Может, воспользуемся вашей долей? А, товарищ старший лейтенант? Так сказать, из личного сделаем общественное?

— Чего? — не понял шутки Василий.

— Дык, как велели, я ж оставил чуток, не пол-ящика, конечно, но… — Бандеровец вытащил из лючка, что служил для быстрого доступа к кофеварке, небольшой сиреневый баллон и нажал на распылитель. Брызнула ничуть не измельченная струя, запахло лавандой. — Все ж ароматней. Верно я говорю?

— И много у тебя такого добра? — спросил майор. Предварительно он зажал ноздри, и потому прозвучало это так: «Имноха у тибя такоха дыбра?»

— Дождаться помощи хватит, — пообещал Бандеровец. На миг Старлею показалось, что татуированные профили ему подмигнули. — Наши скоро будут. Я связался с парнями по рации. Передал сигнал SOS. Они обиделись, решили, что я предлагаю им заняться оральным сексом. Короче, обещали подъехать и накостылять. Так что готовьтесь.

Вечерело. Звенели комары. До приезда бойцов из энской части делать было нечего. И потому трое воинов Земли просто сидели на груди боевого робота, завязшего в зловонном болоте, и поминутно пшикали из баллончиков. Ожидая спасательную команду, так легко и приятно мечтать о том, что когда-нибудь очень скоро наступит день расплаты, они жестоко отомстят тушканчегам за провал благородной, но верной миссии. Ибо кто как не тушканчеги во всем виноваты? Все беды от пришельцев, чтоб их!

В губах Василия сама собой оказалась сигара, неизвестно где доселе спрятанная. Увидав ее, майор сначала удивился, а потом, учуяв запах даже сквозь картофельную вонь, брезгливо поморщился. Старлей пожал плечами и закурил. Он сидел на горячей, раскаленной от лучей заходящего солнца лобовой броне и пускал в небо сизые кольца. Краем уха он слушал, как ругается его наставник и командир. Мол, ничего, Васенька, это разминка была, никто и не надеялся, что получится. Мы с тобой, Васенька, горы свернем. Мы — о-го-го! Да, Васенька, первый бой проигран. Но не битва!

Старлей улыбался и кивал.

Бой, горы или еще что — без разницы. Ему не нужна была эта война. То есть вообще. Он просто хотел любви. По возможности чистой, но и прочие варианты под пивко прокатят. Да, это вопиющее нарушение устава — мечтать о духовной близости и животной страсти, о поцелуйчиках и потной спине, о запахе сбежавшего молока и закаканных пеленок.

Хотя можно и без запаха.

Он сидел на броне и…

…слишком многого хотел?

AGNUS DEI

(Образ Вечной Женственности в произведениях классиков)

Так бельмо на глазу старикашки — верный залог,

что сквозь очи его смотрит Бог.

Допустим, было так. Ее звали Агнессой, и любимым цветом ее был серый — серая туника, серая стола, серый камень фонтана. Лишь глаза ее были черны, как итальянская ночь, черны, как волосы ее сестер, черны, как упругие пружинки волосков вокруг ее сосков и в паху. Муж ее был из старых армейских, когда-то молодец, всадник и герой, потом интересовался политикой, говорил горячо и долго в сенате, но сейчас не те времена. Сейчас муж сидел в саду, больше молчал, строгал фигурки из сухих веточек. За спиной его рыжел вьющийся по стене дома виноград.

Допустим, соседка, говорливая и благоволящая садовнику, сказала ей однажды: «Агнесса, полно уже скучать. Ну что ты, в самом деле, все одна и одна? Пойдем со мной нынче вечером, я познакомлю тебя с интересными людьми. Они сейчас очень в моде». Агнесса вздохнула, она предпочитала тишину своего дома и сада и одиночество с молчаливым мужем, но отказать соседке было неловко.

Интересные люди встречались почему-то в катакомбах, куда неудобно было спускаться и где чад от скучившихся тел и факелов ощутимо резал глаза. Бородатый человек с рыбой изъяснялся невнятной скороговоркой, будто набрал в рот песка. Агнесса мало чего поняла кроме того, что ей хочется домой и что шататься ночью по катакомбам дочери Верния не пристало. Она уже совсем собралась уходить и обернулась к соседке с ее садовником-рабом — тот держал факел за спиной своей госпожи, — когда серые глаза блеснули ей из-за обнаженного плеча раба. Нет, не блеснули — просияли, как пыльное зеркало, если его протереть ветошкой. Девушку с серыми глазами могли звать Ливией, Либией или Гвиневрой, у нее были льняные волосы и робкая улыбка той, что не привыкла к вежливому обхождению. Она была собственностью Марка Луция, но это не имело никакого значения, как ничего ни до, ни после этой встречи. То, что расцвело между ними, как поздний цветок на пороге зимы — не мягкой итальянской зимы, а иной, взрывающей льдом древесные стволы на родине сероглазой, — было смертным грехом или не темой для салонных разговоров, смотря по тому, обретался ли ты в городе наверху или в катакомбах. Все не имело значения, пока на господина императора не снизошел очередной приступ ипохондрии. Господин император лечился от ипохондрии публичными казнями, что было огорчительно, ибо однажды в дверь дома Марка Луция постучали. Агнесса нашла сероглазую три дня спустя, в узких и зарешеченных кавернах под Большим Цирком. Серые глаза впали, и пеплум извалялся в грязи, но улыбка осталась все той же.

Агнесса, супруга уважаемого в Городе полководца, еще из тех, старых, железных, гонявших пиратов и германцев, — нынешние годились разве на то, чтобы распивать вино и ошиваться по приемным, — Агнесса вздохнула и призналась в принадлежности к людям Рыбы. Старик муж встал со своей скамеечки, отложил нож, которым он вырезал фигурки из дерева, и отправился во дворец, но там его и слушать не стали. Императорские львы остались довольны.

Кир: Все это очень романтично, ваше преосвященство, but you should know your history better. Вторую девчонку звали Мэри; что же касается дочки патриция, то ее протащили голой по улицам, а потом отрубили голову. И было ей всего тринадцать лет. В царствие Диоклетиана…

Джентльмен: В царствие Диоклетиана, неразумное чадо, люди любили и умирали так же, как и во все остальные царствия. Слушай дальше.

Или все случилось иначе. Допустим, ее звали Гнесей и она жила в небольшом домике на окраине деревни. Родители ее умерли оттого, что деревня отстроилась на краю болота, — земли господина были худы, несмотря на гордый родовой герб со львом. Родители легли в эту худую, сырую землю, сначала отец, а затем и мать, их унес мокрый кашель. Гнеся с малых лет пряла овечью шерсть, и пальцы ее стали грубы, покраснели глаза, губы потрескались, ведь нить надо было смачивать слюной. Веретено плясало день и ночь в покосившейся хижине. На самой кромке болота, за рядом тощих лиственниц, обитала деревенская ведьма. Глаза ее были серы, как жиденькое небо над деревней, и по ночам она летала на метле и пила овечье молоко прямо из мягких, навозом пахнущих сосцов. Когда руки Гнеси потрескались и потекли кровью, она отправилась к ведьме за целебной мазью. Ведьма оказалась вовсе не такой уж страшной, она была не старше Гнеси, у нее были русые волосы и робкая улыбка той, что не привыкла к вежливому обхождению. И правда, какая вежливость с ведьмой? Ведьма смазала больные руки Гнеси чем-то вязким, пахнущим полынью и горелым жиром. Они сидели у очага и пили яблочный сидр, и ведьма рассказывала про свою прабабку — вот та и впрямь была ведьмой и могла вызвать грозу, зубную боль и самого дьявола из преисподней. Гнеся верила и боялась верить, и смотрела на отблеск красного пламени в волосах хозяйки.

Зима была долгой. Стволы лиственниц лопались от разрывающего их льда, но для Гнеси эта зима была самой теплой из всех ее зим. Когда в деревню вошел летучий отряд матери нашей святой инквизиции, Гнеся была дома. Она пряла шерсть. Услышав крики, она выглянула в окно и увидела, как соседки швыряют грязным снегом в ведьму. Ведьму тащил на веревке здоровенный солдат. Гнеся отложила пряжу, вышла из дома и призналась человеку в черной сутане в том, что она умеет вызывать грозу, зубную боль и самого дьявола из преисподней. Человек в черном пожал плечами. Это была самая легкая из полученных им конфессий, а на его счету числилось их немало. Пламя костра было жарче пламени в камине сероглазой ведьмы, жарче, но не теплей.

Джентльмен: Тут все дело в их происхождении. Если проводить аналогию, ангелов можно сравнить с первым детским лепетом Безымянного. Ну а люди — это уже вполне взрослая, определившаяся речь. Слова взрослого отлиты в четкие рамки, хотя изнутри могут быть очень и очень обманчивы. А вот с первенцами Неназываемого все наоборот: суть их проста и ясна — так гуканье младенца, какое-нибудь «ня-ня», определенно означает «пить» или «хочу на горшок». Следует заметить, что в случае Эйн-Шем, конечно, дело не в самом горшке, а в том, что первичную пустоту сосуда необходимо было чем-то заполнить — иначе канешь, словно пресловутая лягушка. Если же у тебя нет ни дерева, ни камня, ни песка, единственное, чем можно было мостить эту жутковатую бесконечность, — слова, и только слова. Он и мостил словами. Бросал слова под ноги судорожно, как тонущий в грязи швыряет заплечный мешок или каравай хлеба и наступает на него, и все-таки тонет…Однако мы отвлеклись. Запомни одно: ангелы, незамысловатые изнутри, снаружи до обидного изменчивы, потому как хрен его разберет — сегодня это «гага», завтра «баба», а значит, все тот же «горшок».