Европа в пляске смерти - Анатолий Луначарский

А ведь этот дух наступления выше всего ставили его вожди, расхваливая его, представляли непобедимым. И первое впечатление от битв в Англии и Франции казалось подтверждающим эти слова офицеров. И вдруг все изменилось: приходится держаться за толстым парапетом, закрыться кровлей от падающих сверху осколков и сидеть без надежды выйти хоть сколько-нибудь скоро.

Причины такой перемены тактики ясны для каждого. Противник доказал, что обладает той же упорной моралью и умеет ждать до штыковой атаки немцев, что он доверяет вполне достоинствам своего оружия и умеет им пользоваться с необычайной легкостью. Французы доказали, как они умеют пользоваться местностью и в наступлении, и в обороне. Никогда противник не казался испуганным, никогда не захватывали его врасплох. И теперь, когда очевидно, что ничего нового для огорошения этого противника придумать нельзя, когда все надежды на превосходство отдельных служб оказались тщетными, что остается немецкому генеральному штабу?»

Принимая все это во внимание, итальянский эксперт предсказывает, что, если бы положение немцев и улучшилось благодаря новым подкреплениям, от надежды на поход в Париж, от надежды на разгром Франции полководцы Германии должны отказаться раз навсегда.

«Киевская мысль», 12 ноября 1914 г.

Британские солдаты*

Парижскому корреспонденту радикальной миланской газеты «Secolo» удалось случайно натолкнуться — неизвестно, около какого города, — на большой английский лагерь, к которому позднее присоединились и вновь прибывшие индийские войска. Камполонги дал описание своих впечатлений в столь яркой и талантливой форме, что я считаю небезынтересным перевести для читателей по крайней мере важнейшие отрывки из большой корреспонденции итальянского корреспондента.

…Перед нами индусы:1

«Ожидание между толпой, умиравшей от любопытства, не было, к счастью, слишком длинным. На маленькой площади уже появился первый взвод индусов. Как вчера вечером англичане, индусы тоже Шли вслед за офицером с такой же гибкой тростью В руках. По знаку они остановились и передохнули несколько минут, по другому знаку застыли и маршем двинулись к нам. Толпа расступилась перед ними. Я смог их видеть чрезвычайно близко.

Эти красавцы высокие, сильные, ловкие. Цвет лица у них коричневатый, глаза живые, усы падающие, волосы черные и густые, подобранные полированными косами под большими серо-зелеными тюрбанами, губы улыбающиеся и бледные. Когда они остановились только что, в своих широких туниках они показались мне несколько неуклюжими, но после, когда они двинулись, их тела выигрышно обрисовались под складками одежды хаки, более тонкой, чем у английских солдат.

„Vivent les Indiens!“ — закричала толпа. Девушки стали бросать цветы. Быстрым движением руки солдаты подхватывали на лету цветы и фрукты, плоды с жадностью ели, цветы закладывали за ухо или втыкали в тюрбаны, благодаря хорошеньких подносительниц широкими улыбками, обнажавшими зубы слоновой кости. Они шли часто, держа ружья за ствол или просто посередине в руке, короткими ритмическими легкими шагами, походкой гибкой и торжественной, в фигуре чувствовалось что-то тигровое и царственное, вместе воинственное и жреческое.

Вслед за первым отрядом появился второй. Это был оркестр музыки. Инструменты его были похожи на наши волынки, только значительно меньше. Они испускали звуки длинные, гнусавые и режущие, еще подчеркнутые безумным стрекотанием каких-то цимбал. Солдаты, которые шли за музыкой, казалось, пили этот напев, с которым согласовывали шаги. Они уже больше не улыбались девушкам и оставляли их цветы и фрукты падать на землю…

Мне казалось, что какая-то тоска должна быть разлита над этими людьми, перед лицом их судьбы. Во Франции, конечно, разбиты семьи, разорены провинции. Но ведь Францию защищая, солдаты думают, что они защищают свои непосредственные интересы, своих детей, женщин, поля, дома. А этот, другой народ? Великим и тяжким должно быть его усилие держать зажженным, живым и блистательным в этой далекой и чужой земле огонь идеала, который должен служить им знаменем к битве. Увидят ли они опять свои глубокие леса, свои молчаливые реки, свои девственные горы, свои торжественные храмы, свои смиренные жилища, своих подруг, своих малюток!

Может быть, я преувеличиваю и во мне их небольшое горе отражается непропорционально. Все же мне показалось, что единственная флейта, которая поет сейчас в лагере в сером тумане, без лихого аккомпанемента цимбал, своим белым, голым, тонким голосом, словно просит у меня милости быть принятой в качестве верного переводчика народной души, которая хочет открыться передо мною, как сестра, но не умеет ни говорить на моем языке, ни заставить меня понять свой, избирает этот способ, чтобы выразить мне печаль, которую в самом деле я признаю и разделяю. Есть общий для всех людей мира язык — плач. А как она плачет, эта флейта!»

«Киевская мысль», 3 ноября 1914 г.

В городе Иоанны*

Если оставить в стороне города, непосредственно пораженные уже мечом войны, то вряд ли найдется больший контраст, чем между недавно виденным мною Бордо и Орлеаном, в котором я нахожусь. Бордо, хоть и «столица», как бы вовсе не чувствует войны. Здесь все ею дышит. Очевидно, Орлеан сделан одним из крупных центров тыла.

Военных здесь так много, что можно подумать, будто 3/4 орлеанских мужчин облеклись в форму. В кафе целыми кружками сидят седовласые территориалы, все больше капитаны и командиры, увешанные медалями и крестами. По улицам, хромая, ходят выздоравливающие. Снуют отряды, всюду расхаживают часовые при штыке. Все, что можно, приспособлено под казарму и особенно под лазарет.

Англичан здесь видно сравнительно мало, но есть индусы. Это, по-видимому, еще новички. За этими стройными черномазыми солдатами в хаки и чалмах орлеанские мальчишки следуют неотступно.

Вот курьезный кортеж. На каких-то маленьких, очевидно, экзотических лошаденках едет что-то вроде одноколки, полной всякой требухи. Впереди сидит необыкновенно белокурый, розовый и юный английский солдатик, а рядом индус, черный, как жук, с лицом семитского склада. А за экипажем дюжина детишек, молчаливых и захваченных.

Город Девы Орлеанской1 — издавна город оружия и веры, как его покровительница. В мирное время он тоже представляет собою контраст с Бордо. Тот — элегантное порождение XVIII века. Этот все красивое получил от средних веков и Возрождения (кроме собора XVII века, тот — в Бордо — как раз древен). Там южане, славящиеся своей грациозной беззаботностью, а орлеанцы, наоборот, считаются самыми замкнутыми, набожными и деловыми буржуа Франции. Бордо был всегда центром муниципального сепаратизма и религиозного свободомыслия, свое высшее выражение он нашел в жирондистах. Орлеан был городом более королевским и католическим, чем сам Париж! Он молится Жанне.

Она воистину царит над городом. Я нигде не видел подобного явления. Большой центр в 80 тысяч душ, весь проникнутый культом давно жившей личности!

Аптеки, кафе, лавки, отели, фабрики, улицы — все здесь посвящено Иоанне д'Арк, Деве Орлеанской, или просто Деве.

Орлеанский архиепископ долго добивался официального провозглашения героини Блаженной. Рим странным образом упирался. Требовалось доказать наличность по меньшей мере «трех чудес», из которых одно должно было произойти после смерти Жанны.

Архиепископ написал и издал по этому поводу с помощью капитула собора св. Креста в Орлеане фолиант в полторы тысячи страниц. Но комитет при Ватикане ответил томом в 800 страниц ин-фолио2. Архиепископ Орлеанский написал тогда «дополнение» к первой своей работе: 1200 страниц ин-фолио! Ватикан не выдержал. И с помпой было отпраздновано присвоение Иоанне «звания» Блаженной.

Эта дикая полемика происходила совсем недавно.

Теперь архиепископ Орлеанский окрылен надеждой. Ему надо, чтобы Жанну признали святой — Санкта! И папа Бенедикт поймет, как это важно.

Из-за Жанны д'Арк идет идейная война во Франции. Монархокатолики поняли, как она для них сильна!

До 1907 года 8 мая в Орлеане было колоссальным торжеством3, на котором фигурировали вместе армия и церковь.

«Светская» Франция в этом году отвела армию. Но уже в 1913 году палата вновь признала 8 мая национальным праздником. И я сам видел и вместе со всеми удивлялся, что произошло 8 мая 1913 года в Париже! Он был в этот день почти сплошь декорирован бело-голубыми знаменами Жанны, которые роялисты истолковали как свои!

Не только геройски погибший поэт-мыслитель — католик Пэги4 создал в ее честь трогательнейшую и… да! — великую поэму, но перед ней склонялись Мишле5 и Гюго, даже утонченный скепсис Анатоля Франса улыбается грустно и нежно, касаясь прелестной легенды… Жанна страшно народна. Она в невероятной степени — француженка! Она волнует и умиляет каждое незачерствевшее сердце.