Люди - Георгий Левченко

Сергеевича сделали исключение, чем, скорее всего, окончательно сломили его сестру, лишь на время отсрочив лечением её мучительную гибель. Чем руководствовался врач? Или, быть может, одна из санитарок за взятку из оставшихся денег, полученных в результате разграбления дома больной, провела Сергея Сергеевича в палату? Наверное, ни то, ни другое, просто всем было безразлично, кого к кому следует пускать, а кого нет, своих дел достаточно, чтобы ещё и следить за посетителями.

Помимо прочего это прекрасно демонстрирует тот факт, что Валентина Сергеевна за всю свою жизнь так и не нажила серьёзных средств к существованию. Вместе с простыми смертными она лежала в обычной палате обычной больницы соответствующего профиля, а не в Москве и тем более не заграницей. Да и как их было нажить в нашей дыре на её должности? Мы все здесь обречены, просто кто-то раньше, кто-то позже. И о чём сие глаголет? О том, что её надежда на причастность к касте власть предержащих оказалась всего лишь иллюзией, её использовали так же, как и всех остальных, кидая крохи на пропитание с Олимпа, и она, бедолага, с жадностью их хватала, чувствуя свою нужность и сопричастность.

«Зачем ты здесь?» – было первым, что Валентина Сергеевна спросила у брата, вошедшего в палату в белом халате, с красными глазами и небритой рожей. Он нёс с собой вонь мочи, табака и перегара в помещение, где доселе пахло едой, лекарствами и смертью.

В палате лежало ещё четыре женщины, самая молодая из них лет 32-35, в углу у окна, резко, с отвращением отвернулась к стене, остальные с интересом стали наблюдать за происходящим, спешно накинув косынки на лысые головы.

«Валь, может, позвать доктора?»

«Не стоит, это мой брат, он совсем ненадолго. – Она вновь обратила на него потухшие глаза с огромными синяками. – Так зачем ты здесь?» – почти с мольбой в голосе переспросила она.

«Хреново выглядишь, бледная, сильно похудела, будто просидела месяц в карцере без прогулок».

«Кто-то сидит, и ему хоть бы что, а кто-то работает, и ему в награду рак».

«А я тебе гостинцев принёс», – он вытащил из кармана два зелёных яблока, купленных в ларьке у проходной, и положил на тумбочку. Валентина Сергеевна посмотрела на них с отвращением.

«Не стоило беспокоиться, здесь прекрасно кормят и без твоих вонючих гостинцев, а сырую растительную пищу мне сейчас вообще нельзя».

«Ничего, они полежат. Съешь, когда выздоровеешь».

Яблоки были отправлены в мусорную корзину сразу после его ухода.

Несколько минут Сергей Сергеевич сидел и просто молчал, будто действительно пришёл лишь за тем, чтобы принести эти два ненужных плода. Он всерьёз был обескуражен таким последовательно неприязненным приёмом, поскольку, как и любой другой ущербный дегенерат зечёвого сорта, имел необычайно высокое мнение о ценности и нужности собственной персоны. Воображение генетического мусора рисовало картину, как он с видом непререкаемого авторитета (на представление более значимых персон оно было неспособно, поскольку зечёвое отребье всегда придерживается деградантной иерархии именно потому, что терпит неудачу в общественной) будет диктовать приниженной, немощной сестре, случайно, по недоразумению устроившейся в жизни лучше него, собственную волю, а она, захлёбываясь от счастья, что к ней обращается столь величественное существо, станет беспрекословно ей следовать. Однако в конце разговора придонная биомасса также намеревалась выказать всю мощь своей милости и не забыть скромных, ничего не значащих нужд больной.

«Раз уж ты умираешь, я вот что хочу предложить…» – начал он не таким смелым, каким бы хотел, но всё равно не терпящим возражений тоном, однако тут же оказался прерван.

«Что ты сказал? Как же такая тварь, как ты, у отца с матерью уродилась! – А он удивлённо смотрел на неё, моргая красными выпученными глазами, и действительно не понимал, чего же такого сказал. – Вроде бы приличными были людьми, мама бухгалтер в совхозе, папа и вовсе работал в райисполкоме, а сын – конченый подонок. Это, наверное, потому, что они тебя избаловали, первенец, единственный сын, а поучить уму-разуму забыли. Не хочется думать, что мать сходила налево с каким-нибудь ублюдком-комбайнёром. Или, быть может, ты приёмный, или приёмная я? Ах, если бы так и было, какое тогда было бы облегчение. Жаль, спросить уже не у кого, оба померли. Ты их свёл в могилу раньше срока».

«Мать не тронь, и не мороси мне, ты тут не начальник, – Сергей Сергеевич вновь попытался вскочить на коня, получив законный отпор. – С ней по-людски хотят поговорить, а она начинает…»

«По-людски? Во-первых, я не умираю, чтоб ты знал, прогноз хороший».

«Да?» – в тяжкой для него задумчивости промычало животное. Это не входило в его планы.

«Во-вторых, тебе нечего мне предложить. Ты на себя посмотри. Никто в здравом уме и твёрдой памяти тебе и улицы не доверит мести, не то чтобы чем-то распоряжаться».

«Что ты сказала? Какие улицы? Я тебе что, терпила какой-нибудь, что ли, чтобы работать? Поищи дурака».

«Так и я о том же. У тебя нет ни малейшего представления, что значит иметь человеческий облик и честно зарабатывать на жизнь. Таких, как ты, раз у вас нет понимания азов общежития, надо ставить вне рамок человечества, как в своё время делали англичане, ссылавшие преступников в Австралию, чтобы они грызли друг другу глотки, выживая за счёт себе подобных, а не людей, и подыхая без элементарных благ цивилизации».

«Какое человечество, какие англичане, какая Австралия? У тебя мозг повредился из-за этих таблеток. Бежала бы ты отсюда, а то залечат до смерти».

«Ещё раз повторяю, я прекрасно обойдусь без советов такого олигофрена, как ты, без общества такого олигофрена, как ты, и вообще без знания о существовании такого олигофрена, как ты, и сейчас, когда бы то ни было ещё».

«А когда ты помрёшь, что станет с твоей дочерью?»

«Пусть уж лучше она окажется в детском доме, чем на твоём попечении. Но и этого не произойдёт, я уже договорилась, что в случае чего, опеку возьмёт моя подруга».

«Какая подруга?» – взревел Сергей Сергеевич на весь этаж, понимая, что зря в пьяном угаре бахвалился перед собутыльниками, как наложит руку на наследство племянницы, которая всё равно ничего не смыслит, а её саму Лидка (его жена-проститутка) определит куда-нибудь по своей бывшей части сначала бегать на побегушках, а потом и обслуживать клиентов, пусть, мол, та зарабатывает, жизнь узнает. И тут вдруг рушится верное дело. Он, кстати, свою жену за «знание жизни» уважал. Как и всякое интеллектуально неполноценное отребье, в данном случае зечьё, он являлся латентным гомосексуалистом, и ему бессознательно нравилось, что Лидка имела дело со многими мужчинами, и, занимаясь с ней сексом, Сергей Сергеевич через неё будто сам с ними спал. Впрочем, это касается не только зечья.

«Не твоего