Сон с четверга на пятницу - Антон Грановский

Мужчина усмехнулся:

— Слово «тоже» — главное в вашем лексиконе?

— Да, наверное. Хотя раньше я этого не замечала.

Он поднялся с кресла, слегка перегнулся через стол и протянул ей руку.

— Глеб Корсак.

— Что? — не поняла Настя.

— Мое имя, — пояснил он. — Глеб Корсак.

— Настя Новицкая.

Они пожали друг другу руки.

— Какой у вас диагноз? — поинтересовался Глеб.

— Маниакально-депрессивное расстройство.

— Круто, — одобрил он. — Звучит как музыка.

Настя хмыкнула:

— Да уж, музыка. Траурный марш Шопена. А у вас?

— Диссоциативная фуга.

— Тоже неплохо.

— Опять «тоже»? — иронично сказал он.

Настя слегка покраснела.

— Простите. Я не нарочно. А что значит диссоциативная фуга?

— Я помню то, чего не было.

— А то, что было, помните?

— Да.

— Значит, вы помните и то, что было, и то, чего не было?

— Ну, можно и так сказать.

Настя усмехнулась.

— «Круто», как сказала бы моя племянница. А откуда вы знаете, какое из ваших воспоминаний настоящее, а какое — нет?

— Ниоткуда. В этом вопросе я полностью доверяю моему доктору.

— Почему?

— У него есть железная логика, медицинское образование и великолепная терминология, которая может впечатлить кого угодно. А я всегда был впечатлительным.

Дверь за спиной у Насти распахнулась, и в кабинет вошел коренастый охранник с неприятным лицом.

— Какого хрена вы тут делаете? — грубым голосом проговорил он, хмуро взглянув на Корсака.

Тот поморщился. Потом посмотрел на женщину и сказал извиняющимся голосом:

— Прошу простить моего слугу, Настя. Он всегда отличался грубостью манер. Здесь женщина. Или ты не заметил, болван? Ну-ка быстро скажи тетеньке «здрасте».

Дюжий санитар смутился.

— Здрасте, — произнес он. Потом перевел взгляд на Корсака и произнес утрированным, сладким голосом, не предвещающим ничего хорошего: — Глеб Олегович, пожалуйте в палату!

— Прогрессируешь, — похвалил его Корсак. — Молодец. Анастасия, простите, но я вынужден откланяться. Приятно было с вами познакомиться.

— Мне тоже, — искренне сказала она.

— Если захотите со мной поговорить, звоните на номер приемного покоя, мне все передадут. Хотя… — Он вздохнул. — Единственный род свиданий, который здесь практикуют, это свидания с доктором. В моем случае они лишены всякого эротизма. Но, возможно, вам повезет больше. Всего доброго!

Темноволосый парень вышел из кабинета в сопровождении охранника, и почти тотчас же в кабинет вошел сам доктор Макарский.

— Добрый день! Прошу прощения, что заставил вас ждать, — проговорил он и прошел за стол.

Настя подождала, пока он усядется, и сказала:

— Здесь только что был парень. Глеб Корсак.

— А, Глеб. — Доктор Макарский улыбнулся. — Да, он очень оригинальный человек. И любит лезть туда, куда его не просят.

— Он актер?

Доктор посмотрел на нее с легким удивлением. Покачал головой:

— Нет. Журналист, специализируется на криминальной тематике. И еще пишет книги.

— О чем?

— О маньяках и убийцах. Но давайте поговорим о вас. Итак, что вас ко мне привело?

Настя немного помолчала, собираясь с мыслями.

— Мне приснился сон, — заговорила она, глядя на блестящие стеклышки очков, за которыми скрывались умные, внимательные глаза доктора Макарского. — Очень… реалистичный.

Последнее слово она выговорила с трудом. Доктор смотрел на нее спокойно и заинтересованно. Впрочем, как всегда. (Порою под его взглядом Настя чувствовала себя лабораторным зверьком.)

— И что именно вам приснилось? — спокойно уточнил доктор.

— Что мой муж — жив, — ответила Настя. — А я… родила ребенка.

Он кивнул. Подождал немного и, поскольку она молчала, осторожно уточнил:

— Вам тяжело об этом говорить?

— Да, — тихо обронила она.

— Если хотите, мы можем отложить этот разговор.

Настя несколько секунд размышляла, затем покачала головой:

— Нет. Я смогу. Смогу сейчас.

Доктор Макарский кивнул:

— Хорошо. Хотите, чтобы я задавал вам вопросы?

— Нет. Лучше я сама расскажу. Мне приснилось, что мы с мужем заходим в кафе. Так же, как в тот день. То же кафе, та же улица, те же звуки и запахи…

Настя говорила медленно, не потому что продумывала свои слова, а потому что ей требовалось время, чтобы преодолеть боль, волнение и страх, которые слипшимся комком стояли у нее в груди и горле, мешая говорить, мешая думать.

— …Потом, когда мы только что позавтракали, поели блинчики, я села на диван и почувствовала… — Настя прервалась, чтобы облизнуть пересохшие губы. — Почувствовала, как у меня отошли воды.

Она сделала паузу. Доктор продолжал молчать с выражением вежливого внимания, давая ей возможность выговориться.

— Я чувствовала, как вода льется по моим ногам. И я почувствовала схватки. Настоящие!

Макарский снова кивнул.

— Вы принимаете препарат «Стиксовит», который я вам прописал? — уточнил он.

— Да. Регулярно.

— Хорошо. Этот препарат держит вас на плаву, не дает провалиться в мир фантазий.

— Да, вы об этом уже упоминали. В тот день, когда я рассказала вам о своих галлюцинациях. — Она грустно усмехнулась. — Спасибо, что называете их «фантазиями», доктор. Это не совсем верно, но зато очень тактично. А что касается лекарства, то оно работает. Мне с ним легче. Действительно легче. Депрессии почти нет. И оно помогает мне уснуть. Вы же помните, какие бессонницы меня мучили.

Макарский помолчал.

— Говоря по совести, — снова заговорил он, — вас угнетает не реалистичность сна, а необходимость пробуждения.

— Да. Наверное.

— Видите ли… — Он говорил медленно и раздумчиво. — Очень часто наши сны — порождение наших фантазий и ожиданий. Они — что-то вроде тени, которую отбрасывает реальность. Иногда эта тень черная, иногда — белая. А иногда, как в вашем случае, ее можно назвать «цветной».

— А возможен ли обратный фокус? — спросила вдруг Настя.

Макарский слегка опешил.

— Какой? — не понял он.

— Чтобы вещи из сна проникли в настоящую жизнь?

Доктор покачал головой:

— К счастью или к сожалению, нет. Все, что может оставить закончившийся сон, это послевкусие — иногда приятное, иногда нет. Сны не материальны. Это всего лишь образы. Как стихи, кино или романы. С той лишь разницей, что, когда вы спите, вы сами себе поэт, художник и сценарист.

— Андрей Петрович, я не верю в то, что сны — всего лишь перемешанные карты из колоды, которые нам раздает реальность, — заявила Настя. — Разве вам не доводилось испытывать во сне чувства, которых вы никогда не испытывали в реальной жизни?

— То есть вы хотите сказать, что сновидения — это не просто «эхо», а отдельная форма нашего существования?

— Да. Что-то вроде этого.

Макарский вздохнул.

— Подобные рассуждения могут вас слишком далеко увести.

— Далеко увести? — Настя чуть прищурилась. — Увести от чего?

— От выздоровления, — спокойно ответил доктор. — Если вам важно мое мнение, то я настаиваю на том, чтобы вы вернулись в клинику.

— Это исключено, — отчеканила Настя.

— Что ж… Тогда вы обрекаете себя на долгую и мучительную борьбу. Вы останетесь один на один со своими страхами.

— Я это понимаю. Но уговорить меня вам не удастся. Лучше подскажите, что мне делать, если это снова повторится?

Доктор снял очки и протер их платком.

— Если это снова повторится, — сказал он, — просто скажите себе: «Это сон. И он скоро закончится». Произнесите это несколько раз.

Он снова водрузил очки на нос. Настя вдруг почувствовала тошноту.

— Мне… надо подышать свежим воздухом, — сказала она и поднялась из-за стола.

Макарский тоже поднялся.

— Я провожу вас на улицу, — предложил он.

Настя мотнула головой:

— Нет. Я сама. Мне нужно побыть одной. Всего доброго!

И она быстро вышла из кабинета.

…На улице Настю вырвало. И она знала отчего. Причиной тошноты был страх. Страх, что теперь она безумна, и ничего уже не вернуть. Разум — вот единственное, что у нее осталось. Потерять его значило потерять жизнь. Нет, это было страшнее, чем потерять жизнь.

Она вытерла губы рукавом плаща и тихо пробормотала:

— Я не сумасшедшая. Не сумасшедшая. Все это пройдет. Обязательно пройдет.

2

В тот день с Настей приключилось странное происшествие. По дороге домой, когда она проходила рядом со сквером, мимо цепочки уличных тонаров, продающих горячую еду, к ней подскочила пожилая цыганка.

— Ай, молодая, красивая, дай тебе погадаю!

Настя скользнула по цыганке взглядом. Пестрая юбка, теплая кофта (и может, даже не одна), дурацкий платок на голове и темное, словно прокопченное дымом, лицо.