Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Эздамар

— Куда?

Наш комендант-коммунист ответил мне:

— Я дух совсем не общего разбора. И вечный лета зов манит меня в родимый край.

Потом поцеловал меня в лоб и добавил:

— Титания, мы возвращаемся в Турцию. Меня приглашают в театр, режиссером. — Уже садясь вместе с Голубкой в такси, он снова процитировал Шекспира:

Календарь мне, скорее календарь!По числам сверьтесь.Лунный свет ищите!

— Вот что я скажу тебе, Титания, — продолжил он. — Если хочешь стать хорошей актрисой, спи с мужчинами, неважно с кем, важно спать, и всё. Для искусства это полезно.

Освободись от всех земных материй.Воздушным стань, как духи или эльфы.

Такси отъехало. Уже на ходу он открутил окошко и помахал нам рукой — Атаману, Ангелу и мне. Сверкнувшая в этот миг молния осветила его руку синеватым электрическим светом. Атаман записал для меня на клочке бумаги номер своего телефона, но цифры под дождем тут же расплылись. Тогда он записал номер у меня на руке.

— Он прав, — сказал Атаман. — Если хочешь стать хорошей актрисой, надо спать с мужчинами и избавляться от своего бриллианта. Только искусство имеет значение, а бриллиант ерунда.

Подошел автобус, обрызгал нас мутноватой водицей из-под колес, Атаман и Ангел уехали. Зажимая правой рукой левое запястье, где у меня был записан номер телефона, я побрела домой, поднялась по лестнице, стянула с себя мокрое платье и посмотрела на себя в зеркало. Все меня бросили — Резан, Поль, наш комендант-коммунист. Голубка, Атаман, Ангел. Я была совсем одна в зеркале, одна-одинешенька, не считая телефонного номера на левом запястье. На улице дождь заунывно барабанил по мусорному бачку, во вспышке молнии на секунду высветилась надпись: «Игры детей во дворе запрещаются».

Когда снова пошел снег, срок моего договора с радиозаводом истек и каждая из нас получила в подарок от дирекции зажаренного рождественского гуся. Я купила билеты и с немецким рождественским гусем в багаже поехала из Берлина в Стамбул. На перроне, в ожидании поезда, я повторяла последние выученные мною немецкие заголовки: СЕКРЕТНАЯ АППАРАТУРА НА БОРТУ. МЛАДЕНЕЦ УМИРАЛ ДВАЖДЫ. «ФОРД» ТОЖЕ ПОДОРОЖАЕТ.

Билет от Берлина до Стамбула состоял из четырех маленьких картонных карточек, и когда контролер пробил компостером первую из них, я решила, что она больше не понадобится, и вышвырнула ее в окно. После чего предложила турецким мужчинам, своим соседям по купе, сделать то же самое:

— Выбрасывайте, они же больше не нужны, этот кусок мы уже проехали.

Они, все трое, послушно выбросили свои билеты. Потом явился новый контролер, и нам, всем четверым, пришлось оплатить эти билеты еще раз. После чего один из мужчин, с большими пышными усами, сказал мне:

— Девочка, отдай-ка лучше свои билеты мне, у тебя вон, руки так и ходят ходуном, не ровен час, ты и остальные билеты выбросишь.

Мы ехали трое суток, вагона-ресторана не было, туалеты засорились, холод был жуткий. Мы сидели в купе, кутались в пальто и все три дня питались немецким рождественским гусем. Двое из мужчин оказались шахтерами. Один из них то и дело приговаривал:

— Ах, этот немецкий уголек с жирком!

Второй объяснил мне:

— Я поклялся, когда поеду обратно в Турцию, возьму с собой мешок угля, на память. Немецкий уголек совсем не такой, как в Турции, он блестит, аж лоснится, от него ни пыли, ни болезней. Турецкий уголь для здоровья вредный, его рубят без воды, он крошится в пыль, все равно что мука на мельнице. А в Германии есть комбайны, они на тридцать метров в породу уходят. Да, я к Германии душой прикипел, но что делать, год кончается, слава Аллаху.

Третий работал в Берлине на фабрике по производству гробов, он часто ходил к проституткам на Потсдамскую улицу.

Они его спрашивали: «Пойдешь со мной?», а он отвечал «нет» и потом себе в тетрадку записывал: «Сегодня сказал „нет" трем женщинам». Я сидела с липкими от гусиного жира руками и слушала их рассказы. Тот, что с пышными усами, глядя на меня, то и дело тряс головой и со смехом приговаривал:

— Девочка, когда приедешь домой, маме придется отмывать тебя арабским мылом.

Мужчины, все трое, спали напротив меня сидя, чтобы я могла спать лежа. Пока они спали, я изучала их лица. Те двое, что были без усов, с двух сторон клали головы на плечи усатому. Косточки немецкого рождественского гуся, сложенные на полу купе на немецкой газете, подрагивали и перекатывались на газетной странице, производя тихое шуршание. Когда мужчины просыпались, безусые спрашивали усатого:

— Где это мы?

Тот, подумав, отвечал:

— У болгар.

Когда поезд прибыл в Стамбул, я хотела встать, но затекшие ноги подломились от усталости.

И ДЕНЬ И НОЧЬ ПОД СВЕТОМ МЫ СТОЯЛИ

На перроне вокзала голуби и чайки носились среди чемоданов и над головами людей, которые, поставив багаж, радостно обнимались. Иной раз птицы по-хозяйски усаживались на чемоданы и долго на них сидели, как будто это они, а не люди вернулись из дальнего путешествия. И только когда настоящий хозяин уже брался за ручку, они неохотно взлетали. Отец и мама обступили меня с двух сторон и не отпускали.

Отец все повторял:

— Доченька, львеночек мой, неужто ты приехала?

Мама спрашивала:

— Дочка, ты хоть нас узнаёшь?

От волнения у них наэлектризовались волосы, и это электричество тут же перескочило и на меня. Так мы и пошли по улице, задевая друг дружку встопорщенными волосами. Я диву давалась, сколько мужчин на стамбульских улицах. Я шла как во сне, будто толкая перед собой воздух, собственные движения казались мне страшно замедленными, как под водой, и движения других людей тоже. Копытца осликов скользили по мелким камушкам мостовой, ослики истошно, всем телом кричали. Согнувшись в три погибели, чуть ли не касаясь лицом земли, взмокшие от пота грузчики тащили тяжеленные тюки. Ослы, грузчики, автомобили, корабли, чайки, люди — все это двигалось, шевелилось, но все движения почему-то были гораздо медленнее, чем в Берлине. В нос шибал запах моря и конской мочи, уличная грязь забрызгивала чулки женщин, и вся обувь казалась грязной и заношенной, даже обувь людей явно состоятельных. В заляпанных грязью ботинках мы взошли на паром. Паром покачивало то вправо, то влево, вслед за ним и моя голова склонялась то на плечо мамы, то на плечо отца, пока я не заснула.

Вечером, когда зажглись фонари, я спросила:

— Мама, что, в Стамбуле стало темнее?

— Да нет, доченька, в Стамбуле всегда было такое освещение, просто твои глаза к немецкому свету привыкли.

У папы была машина, «понтиак».

— Ты стосковалась по Стамбулу, — сказал он. — Давай я тебя немножко покатаю.

Он имел обыкновение иногда подвозить людей, если видел, что кто-то ждет на автобусной остановке. Так и сейчас, я сидела рядом с ним на переднем сиденье, а он рассказывал незнакомой женщине, которую мы подхватили:

— Это моя дочка, она только что из Германии вернулась, в Европе побывала.

— Европу повидать — большое дело, — отозвалась женщина. — Кто в Европе побывал, у того это прямо на лице написано. В Европе прогресс, это мы тут топчемся на месте, шаг вперед, два назад.

Затем женщина спросила у отца, выучила ли я в Германии немецкий язык. Отец переадресовал вопрос мне:

— Дочь моя, ты выучила немецкий?

— Нет, папа, не выучила, — ответила я.

Отец, глянув на женщину в зеркальце, сообщил ей:

— Нет, она не выучила немецкий.

— Ну, это никуда не годится, — заявила женщина, обращаясь к отцу через зеркальце. — Увидеть Германию и не говорить по-немецки! Ей надо выучить язык.

Отец спросил меня:

— Дочь моя, ты хочешь выучить язык? Слышишь, что говорит дама, тебе надо выучить язык.

— Да, папа, хочу.

В Стамбуле все оказалось по-старому, всё на прежних местах — мечети, корабли, мужчины, что на этих кораблях работали, мужчины, готовившие чай в чайных, даже зеленщик напротив нашего дома. Даже чья-то старая, давно поломанная машина стояла точнехонько на том же самом месте, где я видела ее год назад. Изнутри она заросла травой, пробивавшейся сквозь щели между корпусом и дверцами. И море было все того же цвета, и корабли по-прежнему сновали по нему между Европой и Азией. Я подумала: можно уезжать снова, тут ничего не изменится, все будет меня ждать. В нашем подъезде висела все та же лампочка, спиралька в ней еще год назад дрожала и иногда гасла, а потом снова вспыхивала. Когда я снова вернусь, подумала я, она будет вот так же дрожать, вспыхивать и гаснуть, можно спокойно уезжать. Я хотела выучить немецкий, чтобы потом избавиться в Германии от своего бриллианта и стать хорошей актрисой. Здесь мне каждый вечер нужно возвращаться домой и смотреть в глаза родителям. В Германии этого не будет.